Афонсо Лима Баррето - Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

Закончив инвентаризацию, он две недели занимался устройством библиотеки по сельскохозяйственной тематике и составлением списка метеорологических инструментов, необходимых для земледельческих работ. Он заказывал отечественные, французские, португальские книги, покупал термометры, барометры, плювиометры, анемометры. По прибытии все они были размещены должным образом, в надлежащих местах.

Анастасио удивленно наблюдал за всеми этими приготовлениями. Зачем столько всяких вещей, столько книг, столько стекляшек? Что, его бывший хозяин вознамерился стать аптекарем? Сомнения старого негра длились недолго. Однажды Куарезма считывал показания плювиометра. Анастасио, стоя рядом, с изумлением глядел на него — так, словно находился на сеансе магии. Хозяин, заметив его изумление, спросил:

— Знаешь, что я делаю, Анастасио?

— Нет, сеньор.

— Смотрю, сильный ли был дождь.

— Зачем, хозяин? Можно сразу оценить на глазок, сильный был дождь или слабый. Если хотите что-то сажать, надо убрать сорняки, посеять семена, оставить все это расти, а потом собрать урожай.

Он говорил с мягким африканским акцентом, не нажимая на «р», медленно и убежденно.

Куарезма не забросил инструмента, но учел совет слуги. Участок давно зарос травой и кустарником. Апельсиновые, абрикосовые, манговые деревья были в плохом состоянии — со множеством сухих ветвей, все в медузообразных комках сорной травы. Но время не благоприятствовало стрижке ветвей и спиливанию сучьев, так что Куарезма ограничился прополкой земли возле корней фруктовых деревьев. Они с Анастасио вставали рано утром, закидывали на плечо мотыгу и шли на полевые работы. Солнце немилосердно пекло — была середина лета, — но Куарезма проявлял отвагу и непреклонность, и они шли в поле.

Надо было видеть, как он, в шляпе из кокосового волокна, совсем маленький, близорукий, хватал большую мотыгу с суковатой ручкой и наносил удар за ударом, выкорчевывая непокорные корни гибискуса. Его мотыга больше напоминала драгу или экскаватор, чем небольшое сельскохозяйственное орудие. Анастасио стоял рядом, благоговейно и изумленно наблюдая за хозяином. Расчищать эту землю просто из удовольствия, ничего не понимая?.. Чего только в мире не бывает!

Так они и работали. Старый негр удалял кустарник — легко и быстро, привычными движениями; мотыга повиновалась ему, не встречая сопротивления почвы, и уничтожала сорные растения. Разгоряченный Куарезма вырывал комья земли, долго задерживаясь у каждого куста; порой движение оказывалось неверным и лезвие мотыги лишь скребло по земле — с такой силой, что поднималась жуткая пыль, как если бы там проскакал кавалерийский эскадрон. В таких случаях Анастасио вмешивался — робко, но наставительно:

— Не так, сеу майор. Не надо вонзать мотыгу в землю. Легче, вот так…

И он преподавал неопытному Цинциннату искусство обращения с древним орудием груда.

Куарезма снова брал его в руки, занимал исходную позицию и пытался со всей добросовестностью работать мотыгой так, как ему показали. Все было зря. Лезвие било по траве, мотыга вырывалась из рук, и птичка в небе иронически щебетала: «вот-ты-где!» Майор разъярялся, пробовал снова, уставал, обливался потом и в гневе бил изо всех сил — и не раз от неловкого удара мотыга валилась на землю, а Куарезма терял равновесие и падал лицом в землю, мать плодов и людей. Пенсне отлетало на близлежащий камень.

Майор окончательно приходил в бешенство и вновь принимался за работу, стараясь действовать еще точнее и усерднее; в наших мышцах настолько прочно сидит память о священном труде, дающем нам пропитание, что Куарезма все-таки приноравливался к допотопной мотыге. Через месяц он уже неплохо искоренял сорняки, не обливаясь при этом потом и делая перерывы, которых требовали его возраст и отсутствие привычки.

Иногда во время передышки верный Анастасио составлял ему компанию. Оба садились бок о бок в тени самого раскидистого дерева, вглядываясь в тяжелый летний воздух, который сворачивал листья на деревьях и придавал всему отчетливый оттенок мягкой покорности. В эти послеполуденные часы, когда жара, казалось, усыпляла все вокруг и заглушала тишиной саму жизнь, пожилой майор постигал душу тропиков, сотканную из противоречий. Так было и в тот день, о котором мы говорим: высокое, ясное, олимпийское солнце сияло над мертвенным оцепенением, вызванным им самим.

Там же, под деревом, они перекусывали остатками вчерашней трапезы, наскоро разогретой на сложенном из камней очаге, после чего продолжали работать до ужина. Куарезма был охвачен искренним воодушевлением — воодушевлением идеолога, стремящегося воплотить свою идею в жизнь. Его не раздражали первые признаки неблагодарности со стороны земли, ее нежная любовь к сорной траве и необъяснимая ненависть к оплодотворяющей мотыге. Он полол и полол — и даже не шел ужинать.