Эрих Мария Ремарк - Возлюби ближнего своего

– Тоже сравнили! – конвоир смерил его презрительным взглядом. – Ведь с полицейской точки зрения, вы – ничто! Мне приходилось эскортировать четырехкратного убийцу – грабителя Мюллера П. Едешь с ним, а сам держишь в руке револьвер со спущенным предохранителем… Или вот еще: только два года назад я конвоировал Бергмана – так тот резал исключительно женщин; а потом Бруста, который вспарывал брюхо своих жертв бритвой… Не говорю уже о Тедди Блюмеле – этот занимался труположеством… Да, были времена! А тут с вами возись! Просто подыхаем от тоски! – Он вздохнул и допил свой стакан. – Но вы хоть в винах разбираетесь! Давайте закажем еще. Только теперь, чур, плачу я!

– Идет!

Они неторопливо выпили еще по бокалу и пустились в путь. Уже стемнело. Над дорогой мелькали ночные бабочки и летучие мыши.

Таможня светилась яркими огнями. Дежурили все те же чиновники. Конвоир передал им Керна.

– Посидите пока в той комнате, – сказал один из них. – Еще слишком рано.

– Знаю, – ответил Керн.

– Вот как, вы и это уже знаете?

– Конечно. Ведь границы – наша вторая родина.

На рассвете Керн был снова в Пратере. Он не рискнул постучаться в фургон Штайнера – мало ли что могло произойти с тех пор. Он принялся расхаживать по парку. По-весеннему пестрые деревья стояли в предутреннем тумане. Керн постоял немного перед каруселью, затянутой серым брезентом. Затем задернул край полотнища, забрался внутрь и уселся в гондоле. Здесь он чувствовал себя в безопасности от патрулирующих полицейских.

Чей-то смех разбудил его. Было светло – брезент убрали. Он мгновенно вскочил на ноги. Перед ним в синем комбинезоне стоял Штайнер.

Керн выпрыгнул из гондолы и сразу же почувствовал себя дома.

– Штайнер! – воскликнул он, просияв. – Хвала Господу – я опять здесь!

– Вижу! Блудный сын вернулся из полицейских подземелий. Ну-ка, дай поглядеть на тебя! Чуть побледнел и слегка отощал на тюремных хлебах! Почему не пришел в фургон?

– Не знал, найду ли тебя там.

– Пока все еще по-прежнему. Но сначала пойдем позавтракаем, и тогда весь мир преобразится! Лило! – крикнул Штайнер в сторону фургона. – Людвиг вернулся! Ему нужно как следует подкрепиться! – Он снова обернулся к Керну.

– Подрос и возмужал! Ты научился чему-нибудь за это время, малыш?

– Да. Научился тому, что надо быть двужильным, если не хочешь подохнуть. Теперь меня голой рукой не возьмешь! Кроме того, научился шить мешки и говорить по-французски. Выяснил также, что иной раз лучше приказывать, чем просить.

– Это немало! – Штайнер одобрительно улыбнулся. – Совсем немало, малыш!

– Где Рут? – спросил Керн.

– В Цюрихе. Ее выслали. Но она в полном порядке. У Лило лежат письма для тебя. Она – наш почтамт: ведь, кроме нее, ни у кого из нас нет настоящих документов. Поэтому Рут писала тебе на ее имя.

– Значит, в Цюрихе… – сказал Керн.

– Да, малыш. А что тут страшного?

Керн посмотрел на него.

– Страшного ничего.

– Она остановилась там у знакомых. Скоро и ты поедешь туда, вот и все. Здесь, между прочим, тоже запахло жареным.

– Чувствую…

Пришла Лило. Она поздоровалась с Керном так, словно он вернулся после непродолжительной прогулки. Для нее два месяца не были сроком, о котором стоило говорить всерьез. Она жила уже около двадцати лет вне родины. Не раз ей приходилось встречать людей, которые приезжали из Китая и Сибири после десяти или пятнадцати лет отсутствия, когда о них не было ни слуху ни духу. Она спокойно поставила на стол поднос с чашками и кофейником.

– Дай ему письма, Лило, – сказал Штайнер. – Он все равно не сядет за стол, пока не прочитает их.

Лило показала на поднос – письма лежали на нем. Керн быстро вскрыл конверты. Он начал читать и позабыл обо всем. В первый раз он держал в руках письма от Рут. Первые любовные письма в его жизни. И словно по волшебству все куда-то исчезло – горечь, вызванная ее отсутствием, беспокойство, страх, неуверенность, одиночество… Он читал, и черные строки стали светиться и фосфоресцировать… Где-то был человек, который тревожился о нем и был в отчаянии от всего, что произошло, человек, говоривший, что любит его… Твоя Рут! Твоя Рут! Боже мой, подумал он, – твоя Рут! Твоя!.. Это казалось почти невозможным. Твоя Рут. Разве принадлежало ему что-нибудь до сих пор? Что принадлежало ему до сих пор? Несколько флаконов духов, десяток кусков мыла и вещи, которые он носил. А теперь у него есть человек? Целый человек? Тяжелые черные волосы, глаза… Это казалось почти невозможным!