Эрих Мария Ремарк - Возлюби ближнего своего

– А Йозеф Фридман встречался вам где-нибудь? – спросил Брозе.

– Нет, но мне известно, что он сидит в зальцбургской тюрьме. Его брат вернулся в Германию. Говорили, будто он попал в концлагерь на «перевоспитание».

Осторожно, словно драгоценный кубок, Мориц Розенталь поднял обеими руками свой бокал и медленно выпил его.

– А что поделывает министр Альтгоф? – спросил Марилл.

– Этот живет блестяще. Шофер такси в Цюрихе, вид на жительство и разрешение работать.

– А Бернштайн?

– Бернштайн в Австралии. Отец его в Восточной Африке. Максу Маю особенно повезло – он стал ассистентом зубного врача в Бомбее. Работает, конечно, нелегально, но ест досыта. Левенштайн сдал в Англии все необходимые экзамены и теперь имеет адвокатскую практику в Палестине. Актер Гансдорф играет в цюрихском государственном театре. Шторм повесился… Эдит, а ты помнишь правительственного советника Биндера из Берлина?

– Помню.

– Биндер развелся. Ради карьеры. Он был женат на одной из дочерей Оппенгеймера. Его жена отравила себя и детей. – Папаша Мориц Розенталь ненадолго задумался. – Вот примерно все, что я знаю, – сказал он затем. – Остальные, как всегда, носятся с места на место. Только теперь их стало гораздо больше.

Марилл налил себе коньяку в большой стакан, на котором было написано: «Gare de Lyon» [28]. То было напоминанием о его первом аресте, и он не расставался с ним. Он выпил коньяк залпом.

– Весьма поучительная хроника! – заметил он. – Да здравствует уничтожение индивидуальности! У древних греков способность мыслить считалась высоким даром. Затем она стала счастьем. Позже – болезнью. Сегодня она – преступление. История культуры – это история страданий тех, кто ее создавал.

Штайнер ухмыльнулся. Марилл осклабился ему в ответ. В этот момент с улицы послышался звон колоколов. Штайнер оглядел лица гостей. Сколько маленьких судеб, согнанных ветром общей судьбы к этому столу. Он поднял свой бокал.

– Папаша Мориц! – сказал он. – Король странников, последний отпрыск Агасфера, вечный эмигрант, прими наш привет! Одному дьяволу известно, что несет нам этот год! Да здравствует наша подпольная бригада! Пока человек жив – ничто не потеряно!

Мориц Розенталь одобрительно кивнул. Он поднял свой бокал, улыбнулся Штайнеру и выпил. Кто-то рассмеялся. Потом стало тихо. Все растерянно смотрели друг на друга, будто были застигнуты врасплох за каким-то запрещенным занятием. За окнами раздавались радостные возгласы. Взрывались хлопушки. Громко гудя, проносились такси. На балконе дома напротив какой-то мужчина в жилетке и рубашке с закатанными рукавами поджег заряд пороха, загоревшегося зеленым пламенем. Ослепительная вспышка озарила улицу. Зеленый свет преобразил комнату Эдит Розенфельд. Реальность исчезла, и казалось, что это уже не номер парижского отеля, а каюта затонувшего корабля, лежащего глубоко на дне.

Актриса Барбара Кляйн сидела за столиком в углу «катакомбы». Было поздно, и только над дверью еще горели две электрические лампочки. Она сидела в кресле перед несколькими пальмами, и, когда откидывалась на спинку, пальмовые листья, словно чьи-то окостеневшие ладони, зарывались в ее волосы. Она чувствовала это всякий раз и старалась сидеть прямо, но уже не было сил встать и куда-нибудь пересесть.

Из кухни доносился звон посуды и жалобные звуки аккордеона, льющиеся из радиоприемника. Передача из Тулузы, подумала Барбара Кляйн. Из Тулузы… Вот и наступил Новый год. Я так устала… Передача из Тулузы… Я больше не хочу жить. Передача из Тулузы… Разве знают они, до какой степени усталости может дойти человек?

Я не пьяна, подумала она. Просто мысли стали какими-то замедленными. Как мухи зимой, когда в них зреет смерть. Она зреет и во мне, точно дерево. Дерево из вен и кровеносных сосудов, которые постепенно замерзают. Кто-то дал мне рюмку коньяку. Или тот, кого они называют Марилл, или другой – он потом ушел. Это чтобы я согрелась. Но мне даже и не холодно. Просто я уже не ощущаю себя.

Она сидела и, словно сквозь стеклянную стену, увидела человека, шедшего к ней. Он приблизился, и она разглядела его более отчетливо, хотя стеклянная перегородка все еще оставалась между ними. Но вот она узнала его – на вечере у Эдит Розенфельд он сидел рядом с ней. У него было робкое, смутное лицо, и большие очки, и искривленные губы, и беспокойные руки, и он хромал… но теперь он прихрамывал где-то за стеклом, и казалось, после каждого шага что-то мягко и переливчато расплывалось и вновь сливалось, точно желе из расплавленного стекла.