Джованни Верга - Семья Малаволья

Вот почему дом у кизилевого дерева благоденствовал, а хозяин ’Нтони слыл умной башкой, и настолько, что в Трецце его сделали бы коммунальным советником, если бы дон Сильвестро, секретарь, человек очень хитрый, не твердил постоянно, что хозяин ’Нтони безнадежный ретроград, один из тех реакционеров, которые защищают Бурбонов, и что он тайно замышляет возвращение Франческелло, [6] Презрительное имя короля Обеих Сицилий, Франциска II, изгнанного революцией 1860 г. для того чтобы хозяйничать в деревне, как он хозяйничал в собственном доме.

В действительности же хозяин ’Нтони и в глаза не видал Франческелло; он занимался своими делами и говаривал: «На ком забота по дому, тому некогда спать в волю», потому что «кто командует, тот и отвечает».

В декабре 1863 г. ’Нтони, старший из внуков, должен был явиться к рекрутскому набору во флот. Хозяин ’Нтони считался тогда на селе важной персоной, из таких, что не пропадут. Однако дон Джаммарья, викарий, заметил ему, что так ему и надо, что это плод той самой дьявольской революции, которую делали, вывешивая трехцветный платок на колокольне. Аптекарь же, дон Франко, наоборот, смеялся себе в бородищу и клялся ему, потирая руки, что, если бы им всем вместе удалось наладить дело с республикой, они дали бы коленкой в зад всему рекрутскому и налоговому начальству, солдат больше не было бы, а зато, если бы понадобилось, все пошли бы на войну. [7] Когда Верга писал своих «Малаволья», протекло только двадцать лет с тех пор, как Гарибальди присоединил революционно настроенный остров к итальянским владениям. Дух революционного протеста чувствуется всюду в романе. Одинаково ругает правительство и прикидывающийся республиканцем болтун-аптекарь, и хитрый, себялюбивый священник, которому хорошо живется именно при королевской власти. — «Он ест хлеб короля», — говорят в романе про самого мелкого служащего, про таможенного дозорного, и это — высшее проявление презрения и ненависти к чужаку в деревне, к представителю «il governo». Тогда хозяин ’Нтони стал просить его и умолять, ради бога, сделать республику немедленно же, раньше, чем его внук ’Нтони уйдет в солдаты — словно республика была у дона Франко в кармане; он так просил, что аптекарь в конце концов рассердился. А дон Сильвестро, секретарь, слушая эти разговоры, чуть не вывихнул себе челюсти со смеху и в конце концов заявил, что, стоит только сунуть немножко деньжат в карман тому-другому человеку — он знает, кому именно — и они уж найдут у его внука какой-нибудь недостаток и забракуют его. К несчастью, однако, парень был сделан на совесть, как фабрикуют еще в Ачи Трецца, и рекрутский врач, увидав такого молодца, сказал ему, что недостаток его лишь в том, что он поставлен, как чурбан, на ножищи, похожие на подпорки фигового дерева; но ноги, сделанные по образцу подпорок фигового дерева, во время какой-нибудь войнишки лучше подходят для палубы бронированного судна, чем узкие сапожки; вот почему ’Нтони и забрили без лишних разговоров. Когда новобранцев повели в казармы, Длинная бежала запыхавшись рядом с широко шагавшим сыном, наставляя его, чтобы он всегда носил на груди ладанку с образом Мадонны и посылал вести всякий раз, когда будет возвращаться из города кто-либо из знакомых — она потом пошлет ему денег на бумагу.

Дед, как и полагалось мужчине, не произнес ни слова; но и он чувствовал комок в горле и избегал смотреть на невестку, точно сердился на нее. Так, молча и с поникшей головой, вернулись они в Ачи Трецца. Бастьянаццо, поспешно убрав снасти на «Благодати», вышел им навстречу на дорогу, и, увидав, как медленно-медленно идут они, держа обувь в руках, не решился раскрыть рот и вернулся с ними домой.

Длинная тотчас же бросилась в кухню, словно она горела нетерпением очутиться с глазу на глаз со старой посудой. Хозяин ’Нтони сказал сыну:

— Пойди, скажи ей что-нибудь, бедняжке; очень она страдает.

На следующий день все отправились на станцию Ачи Кастелло, чтобы взглянуть на проходивший в Мессину поезд с новобранцами. Ждали больше часа за оградой, зажатые толпой. Наконец поезд подошел, и показались все эти парни, скучившиеся и просовывавшие головы в двери, как быки, когда их везут на ярмарку. Они пели, смеялись и шумели, точно на празднике Трех Каштанов, и в этой давке и в гаме постепенно развеялась тяжесть, лежавшая на сердце.

— Прощай, ’Нтони! — Прощай, мама! — Прощай! Не забывай! Не забывай!

Тут же рядом, на краю дороги, косила траву для теленка Сара, дочь кумы Тудды; но кума Венера Цуппида [8] Цуппида — хромая. жужжала, что Сара пришла проститься с ’Нтони, с которым они часто переговаривались через ограду, — она-то их видела своими глазами, которые видели насквозь. Действительно, ’Нтони приветствовал Сару рукой, а она стояла, зажав косу в руке, и смотрела, пока поезд тронулся. Длинной казалось, что приветствие это украдено у нее; и много времени спустя, каждый раз, когда она встречала Сару кумы Тудды на площади или на мостках для стирки белья, она поворачивалась к ней спиной.