Анджей Струг - Новеллы и повести

А он их видит, давно уже видит все, что делается вокруг.

Он уже давно изучил каждый выход, оценил силы каждого филера. Не удастся… Еще минуту назад можно было попробовать, а сейчас поздно. Поезд ушел, в зале пусто, на перроне пусто, перед вокзалом пусто.

Попался, надо же, попался…

Он сосредоточивается и судорожно перебирает в уме, что у него в бумажнике, в карманах.

В какой карман лезть, какую бумагу надо уничтожить, листок, записку? И он с радостью убеждается, что на этот раз ничего у него с собой нет, кроме блокнота, исписанного шифром собственного изобретения, разгадать который не по зубам никому.

Какое счастье! Потому что совсем не хочется думать, ни о чем уже не хочется думать.

Чемодан с прокламациями не в счет. Кому могут повредить прокламации? Жалко только — пропадут.

Все готово. Чего эти канальи ждут? Все же готово. И можно будет отдохнуть. Наконец-то, наконец!

Да и не все ли равно! Господи боже… А может, какая-нибудь невероятная случайность…

Уже месяца три все его выпроваживали:

— За границу — за границу — в горы…

Альпиниста хотели из него сделать! Это же надо!

— Чтоб в течение года ты сюда носа не смел сунуть! За границу!

— По этапу отправим…

— Как? Ты еще здесь? В Варшаве? Рассиживаешь в кафе? Ты что, хочешь, чтоб тебя прямо на улице схватили?

Осточертели ему эти приставания, и он согласился уехать.

О, чудо! Ему даже денег на дорогу дали. А кроме того, чемодан прокламаций и парочку поручений в Ченстохов, кое-что передать в Заверче и кое-что в Сосновце. Ведь это же по пути.

Признаться честно, он уже отвык отдыхать, зато, как филистер к своим домашним туфлям, привык к разъездам, ночевкам в новых квартирах, к постоянной настороженности, к опасностям. Последнее время стали его несколько поджимать. Из Варшавы выкурили, в Ченстохове он среди бела дня убегал по улице от погони, в Домброве ночью выскользнул из оцепленного дома и вывихнул ногу, спускаясь в темноте с какой-то насыпи. В Вильно он тоже задержался ненадолго, потому что случайно нос к носу столкнулся со знакомым шпиком, и тот такой шум поднял, что пришлось ему ночью, украдкой, пешком убираться из города.

Не помогали переодевания в самые немыслимые костюмы, не помог даже цилиндр, не помогли ни борода, ни бритье, ни наклеенные усы, — его опять и опять узнавали.

Последние месяца два он подыхал со скуки в каких-то кошмарных Сувалках, пытаясь все же пробудить местное дремучее общество от спячки. Со скуки и болеть начал: слег разок на неделю, слег вторично на три недели.

Врачи, свои же товарищи, раздели его догола, битый час вертели с боку на бок на жестком диване и строили мины такие важные, какие умеют делать только молодые врачи, еще не испорченные практикой.

— Необходимо уехать. Лучше всего — Рейнерц.

— А не Меран ли, коллега?

— Рейнерц, коллега. Разве вы не читали в последней книжке «Медицинского журнала»?..

— Меран, коллега. Читайте шестую книжку «La clinique», профессор Делавальер в обширном исследовании…

— Я прошу прощения, но, черт побери, спорите вы, как у постели Рокфеллера.

— В таком случае Закопане.

— Да. Главное, свежий воздух.

— И никаких, совершенно никаких дел.

— Абсолютный покой.

— Прогулки в горы.

— Только не очень утомительные.

Не так-то легко добраться до этих гор. А, вот господин, что стоял у буфета, уже кинулся торопливо к господину с папиросой. Они возбужденно что-то обсуждают. Теперь даже и не скрываются. Ну, надо вставать, надо идти, а жаль.

Вокзальный диван с выпирающими пружинами казался ему блаженно-покойным. Он ощущал непонятную вялость и был счастлив, что уже ни о чем не надо думать. Свободный от всех забот и дел, он разглядывал нервничающих господ, искусственные цветы на буфете, чучело совы в окружении бутылок, электрические лампочки, стальные балки потолка. И сладко было подумать, что скоро, как только к нему обратятся с сакраментальным «пожалуйте», на долгий, неопределенный срок он будет избавлен от любых самостоятельных передвижений, от всяких замыслов, планов, от напряжения мысли и напряжения действия.

Пальцем не шевельнуть — какое блаженство!

Только теперь, в эти пятнадцать минут пассивного ожидания, он поверил в то, о чем давно уже настойчиво твердили ему и товарищи, и доктора.

«Да, я действительно устал… Видно, больше нету сил, иначе попытался бы что-то сделать, по крайней мере хоть волновался бы».

Со стороны казалось, что он дремлет. Это спокойствие страшно раздражало шпиков. Было ясно как день, что он давно их узнал, давно наблюдает за каждым из них. И хоть бы шевельнулся, хоть бы тень волнения, хоть бы дернулся рукой к карману — уничтожить, порвать…