Анджей Струг: Богатство кассира Спеванкевича

РОМАН

Перевод с польского

С. Свяцкого

Когда поезд тронулся, Спеванкевич попытался, не смотря на давку в вагоне, высвободить правую руку: дернул раз, другой — безуспешно. Эти движения показались предосудительными притиснутой к нему спиной девице в замызганной студенческой фуражке. Наконец студентка, особа невысокая, но в теле, с раздражением обратила к Спеванкевичу свое плоское веснушчатое лицо. А тому надо было всего-навсего перекреститься.

Сзади на Спеванкевича навалился мужчина, от которого разило сивухой, слева старый еврей вонзил ему в бок ребро жестяной коробки. Справа копошился мальчонка-гимназист, он совсем потонул в давке и своим большим ранцем старался отгородиться от женщины необъятных размеров, которая, казалось, вот-вот его раздавит. Она уже поставила ему на голову объемистую корзину со сломанным ободом, до отказа набитую свертками. Мальчонка пищал и извивался под корзиной, женщина сопела, поводя налитыми кровью глазами.

Спеванкевич снова попытался вытянуть руку. Прикоснулся к невидимому гладенькому личику ребенка, опять задел студентку.

— Послушайте, вы! В конце концов…

— Простите, пожалуйста…

— Отодвиньтесь, — грозно проворчала женщина с корзиной; ее оплывшая жиром рука жгла Спеванкевича через костюм и пальто.

— Куда мне двигаться?

— Ай-ай-ай, — взвизгнул гимназистик.

— Стой спокойно, щенок! Ишь, как ранцем давит… Чего мечешься? Вот я тебя за уши… Безобразник…

Корзина осела и угрожающе накренилась. Мальчонка выскользнул из-под нее и, припав к полу, забился между студенткой и кассиром. Тому удалось наконец высвободить руку и сотворить крестное знамение.

И тут Спеванкевич спохватился, что совершил богохульство. Допустимо ли в его положении взывать к Божьей помощи? Тем усерднее стал он молиться. Ни разу в жизни не ощущал он такого стремления к небесам. А впрочем… Поможет ли молитва?.. Пусть судит его Господь — непостижимый, всемогущий, всемилосердный, он читает в сердцах, он ведает страдания и муки…

Поезд с грохотом проскакивал стрелки и мчался между составами, которыми были забиты соседние пути.

Спеванкевич закрыл глаза и, продолжая молиться, отдался созерцанию безумных видений, вспыхивавших среди багрового мрака.

— Господи, Господи, воззри на меня, червя ничтожного, пресмыкающегося во прахе… Тебе все ведомо — суди, мог ли я иначе?.. Ужели поразишь ты меня судом человеческим, ты, всеведущий?.. Ужели… Ужели…

Он бездумно твердил молитвенное слово, пока не почувствовал отвращение, пока оно не потеряло смысла.

Ужели… Что это значит? Никак не вспомнить…

Невероятная, не поддающаяся описанию чудовищная реальность превратилась вдруг в сон, который каждую минуту мог прерваться — Спеванкевич понимал это. Дурацкий сон… Он видел его уже много раз. И все, вплоть до мельчайших подробностей, было как теперь: давка, жара, те же лица, те же до единого, угольный чад, мелькающие за окном поезда… Но вот страх исчез, сердце больше не замирало, Спеванкевич погрузился в приятную дремоту. Туго набитый портфель вот-вот вывалится из-под ослабевшей левой руки, он еще прижимает его к себе, но портфель сейчас упадет — ну и что особенного? Но портфель не падал, потому что его поддерживал старик еврей, упорно глядевший в окно. Что он там видит?

Вот проплывает черный закоптелый дом, на стене — огромная реклама, ярко сверкающая на солнце красками. Лазурь неба, лазурь моря. Белый пароход, повисший в бесконечности, дымит всеми четырьмя трубами, смотрит на Спеванкевича множеством иллюминаторов. Там ждет его покой, забвение, сон!.. Там появится новый человек и начнется-его новая жизнь. Спеванкевич вновь закрыл глаза, и видение судна взмыло в пурпурном зареве, переливаясь зелеными, желтыми, изумрудными отблесками…

Позади началась перебранка: торопливо перебивая друг друга, закричало разом несколько голосов; мужчина, от которого несло водкой, нажал на Спеванкевича.

Тот в свою очередь нажал на женщину с корзиной, очутившуюся на месте студентки. Корзина затрещала.

— Эй, эй, что вы делаете?

— Это не я, меня толкают… — отвечал Спеванкевич, не открывая глаз и продолжая любоваться феерией ярких пятен, меж которых скользил его пароход — теперь уже черный. Жаль было расставаться с ним и, откладывая пробуждение, он крепче сжимал веки.