Адельберт Шамиссо - Необычайные приключения Петера Шлемиля

Я был еще в полном смятении, когда экипаж остановился перед моей прежней гостиницей; мысль, что мне придется еще раз войти в жалкую комнатушку под крышей, пугала меня. Я приказал снести вниз все мои вещи, с презрением взял свой нищенский узелок, бросил на стол несколько золотых и приказал кучеру отвезти меня в самый дорогой отель. Новая гостиница выходила на север; я мог не бояться солнца. Я отпустил кучера, щедро заплатив ему, распорядился, чтобы мне тут же показали лучшие комнаты, и, водворившись в номере, сразу же запер дверь на ключ.

Как ты думаешь, чем я занялся? О любезный Шамиссо, я краснею даже теперь, признаваясь в этом тебе одному. Я снял с груди кошелек и с каким-то остервенением, которое как пламя пожара разгоралось во мне все сильней и сильней, стал доставать из кошелька золото, еще и еще, все больше и больше, сыпал золото на пол, ходил по золоту, слушал, как оно звенит, и, упиваясь его блеском и звоном, бросал на пол все новые и новые пригоршни благородного металла, пока, наконец, обессилев, не свалился на это богатое ложе; с наслаждением зарывался я в золото, катался по золоту. Так прошел день, прошел вечер; я не отпирал двери, ночь застала меня лежащим на золоте, и тут же, на золоте, сморил меня сон.

Во сне я видел тебя, мне пригрезилось, будто я стою за стеклянной дверью твоей комнатки и оттуда смотрю на тебя, как ты сидишь за письменным столом, между скелетом и пучком сухих растений. На столе лежат открытые книги — Галлер, Гумбольдт и Линней, на диване — том Гете и «Волшебное кольцо». Я долго смотрел на тебя и на все вокруг, а потом опять на тебя; но ты не пошевельнулся, ты не дышал, ты был мертв.

Я проснулся. Верно, было еще очень рано. Часы мои остановились. Сам я был как избитый, да к тому же еще очень хотел есть и пить: со вчерашнего утра у меня во рту маковой росинки не было. Со злобой и отвращением отпихнул я надоевшее мне золото, которое еще так недавно услаждало мою безумную душу, теперь оно меня раздражало, и я не знал, куда его деть. Нельзя же было оставить его просто так, на полу. А что, если опять спрятать его в кошелек? Но не тут-то было. Ни одно из моих окон не выходило на море. Мне пришлось с большим трудом, обливаясь потом, перетаскать все золото в чулан и уложить в стоявший там большой шкаф; себе я оставил только несколько пригоршней дукатов. Справившись с этой работой, я в полном изнеможении растянулся в кресле и стал ждать, когда зашевелятся в доме. При первой же возможности я приказал подать мне поесть и позвал хозяина.

Мы обсудили с ним будущее устройство моих апартаментов. Он рекомендовал для ухода за моей особой некоего Бенделя, который сразу покорил меня своей открытой и смышленой физиономией. Бендель оказался человеком, чья привязанность долго служила мне утешением в тягостной жизни и примиряла с моей печальной долей. Весь день я провозился, не выходя из своих комнат, со слугами, ищущими места, сапожниками, портными и купцами; я обзавелся обстановкой и накупил кучу драгоценностей и самоцветных каменьев, чтобы хоть отчасти избавиться от этой груды золота. Но она как будто и не думала уменьшаться.

Меж тем мое положение пугало меня. Я не решался ни на шаг отлучиться из дому, а по вечерам сидел в темноте и дожидался, пока в зале зажгут сорок восковых свечей. Я не мог без содрогания вспомнить ужасную сцену со школьниками. В конце концов я решил, как это меня ни страшило, еще раз проверить общественное мнение.

В ту пору ночи стояли лунные. Поздно вечером я накинул широкий плащ, надвинул на глаза шляпу и, дрожа словно злоумышленник, крадучись, вышел из дому. Только отойдя порядочно от гостиницы, выступил я из тени домов, под охраной которых пробрался так далеко, и вышел на лунный свет, твердо решив услышать свой приговор из уст прохожих.

Избавь меня, дорогой друг, от тягостного пересказа всего того, что мне пришлось вынести. Женщины по большей части проявляли глубокую жалость, — но выражение сочувствия пронзало мне сердце не меньше, чем насмешки молодежи и высокомерное презрение мужчин, особенно толстых, хорошо откормленных, которые сами отбрасывали широкую тень. Одна очаровательная, прелестная девушка, которая шла, вероятно, в сопровождении родителей, задумчиво глядевших себе под ноги, случайно подняла на меня свои сияющие глаза. Увидев, что у меня нет тени, она заметно испугалась, опустила на прекрасное лицо вуаль, склонила голову и молча прошла мимо.

Этого я не вынес. Горькие слезы хлынули у меня из глаз, и, шатаясь, с разбитым сердцем, спрятался я обратно в темноту. Я шел медленно, держась за стены домов, чтобы не упасть, и поздно добрался до гостиницы.