Светолик Ранкович - Лесной царь

Дверь скрипнула, и Станка вышла из комнаты…

Закрывая за собой дверь, она услышала, будто Джюрица что-то сказал, но не обернулась. Медленно обойдя очаг, вокруг которого спали дети, она нащупала засов входной двери, подняла его и неслышно отворила тяжелую дубовую дверь. Йово сказал ей что-то вслед, покрывая детей рядном, но она ничего не слышала. Перешагнув высокий порог, она стала босыми ногами на каменную ступеньку. Вдохнула свежий ночной горный воздух и вздрогнула от холода.

«Ничего, ничего, завтра явится смиреннее овцы!» — подумал Джюрица и, улегшись на ее постель, попытался уснуть.

А Станка подошла к окружавшей дом ограде, прислонилась к связанным прутьями кольям и точно окаменела…

…Кипят роем неясные, мрачные, черные думы… снуют, кишат, путаются, ни одной не уловишь. Пролетают точно искры на бешеном ветру. В висках что-то ухает равномерно, быстро, в такт… удар за ударом. В ушах шум… И в них тоже ухает, звенит, гудит… Сердце сжалось, оледенело, замерло… Взгляд впился в черную тьму — то ли в этой суровой, застывшей мгле ищет ответа на какую-то страшную мысль, зарождающуюся в возбужденном мозгу, то ли стремится проникнуть в самую глубь ее черной завесы и отыскать там один-единственный светлый луч, который давал бы надежду на спасение. Но перед горящими глазками тихо струится холодный, непроницаемый мрак, вливая в душу еще более нестерпимую боль и тоску…

«Как же это? Что это такое? Развязка, наступает конец? Неужто всему конец… смерть! Не знаю! Что такое смерть? Да, я видела покойную Йоку — бледная, пожелтевшая, холодная. Ее закопали в землю — и все! Словно и не жила на свете. Остался лишь холмик сырой земли… Бедная Йока, как хорошо нам жилось! Скажет, бывало: «Моя сахарная, положи-ка мне руку за пазуху», — а я тихонько-тихонько… А-а-а… вот что это такое!.. Неужто нам суждено было дождаться такого конца? И наша любовь кончилась так внезапно… Как же так, ради чего я вытерпела столько срама, унижений, столько мучилась? Оставила любящую мать, обидела старика отца, отвернулась от всего света, только чтоб он был моим, чтоб делить с ним радость и горе. Любила его больше жизни, почитала больше, чем отца, делала все, что ни пожелает, а сейчас — меня же топчет!..

А мама, несчастная добрая мама, как она обрадовалась своему дитятку, своей опозоренной, осмеянной дочери! Все от нее отворачиваются, как от какого-то чудовища, одна мать протягивает свои слабые старческие руки, обнимает, прижимает к груди свою милую упрямицу, целует — глядит не наглядится — и снова целует. Тает в блаженстве материнское сердце, катятся по щекам горячие слезы… Это было в тот день, когда они вернулись, неделю тому назад, а сейчас? Что сказала бы бедная старушка сейчас, увидя ее униженной, оскорбленной и за ненадобностью выброшенной на улицу?.. И негде ей склонить обесчещенную голову!..

А отец, что скажет отец, когда услышит об этом?.. Известно что, и он будет прав!.. О, как страшно я наказана за свое детское упрямство!.. А люди?..

Что же все-таки будет?.. Да, пришел конец, дальше идти некуда, но что делать? Умереть? Но зачем? Кому от этого польза? Кто бы тому порадовался? Кого повеселила бы моя смерть? Мать?.. Отца?.. Подруг?.. Нет, что им радоваться моей смерти… А его?.. Да, ему моя смерть на руку; ведь он и так заявил, что может меня убить! Как это он сказал: «…все может случиться, как с Мато или с Вуйо». Дескать, что с ними сделал, то и с тобой учиню. А потом: «Думаешь, жить без тебя не могу?» О-о-о!.. А я-то думала, что не смогу его пережить, умру, сложу рядом свою голову, если случится с ним беда… Думала, что́ я без него, для чего и жить после его смерти! А он говорит, что и сейчас у него на каждый палец по одной… Я шла за ним, как верная собака, всю душу ему отдавала, он же в это время искал других, вот и нашел себе на каждый палец по одной. А сейчас?.. Сейчас он хочет, чтоб меня вовсе не было, хочет взять другую… Одну, двоих, троих на мое место… Этого тебе хочется? Нет! Пока я жива, другую ты не возьмешь! Насмеяться над моими муками, перенесенными ради тебя, над моим позором и выгнать, как собаку! И он еще клянется счастьем гайдука — больше ему клясться нечем, — что не шутит. Ну, погоди, я тоже не шучу… Не шутила я, когда растоптала свою честь, когда опозорила свой дом и свое имя, когда ради тебя отвернулась от всех людей, не стану шутить и сейчас! Ты хочешь моей смерти, чтобы тебе удобней было веселиться. Раз так, то и я хочу твоей смерти! Пусть лучше ты умрешь, чем смотреть мне, как еще и ты будешь попирать мою честь… да смеяться с другими надо мной, поруганной изгнанницей!