Борис Верхоустинский - Атаман (сборник)

Перед самым уходом на вечер является Кузьма Орешников. Лицо красное, чуть не плачет, говорит отрывисто:

— Почему, Петя, люди злы?

Не понимает Петр, — с черной шляпы смахивает пылинки:

— Идешь на вечер?

Но Кузьма не унимается:

— Почему, Петя, люди злы?.. Почему на земле им тесно жить? Иду к тебе, а у казенки толпа: два босяка дерутся на ножах. В три ручья кровь валит… Тьфу!

Говорит Петр:

— До сих пор у людей языки разные, ну, столковаться-то и трудно им.

— Доколе же злобность эта продолжится?

Отвечает Петр:

— Жди! У всякой чаши свое дно имеется.

Выходят на черную улицу.

— Умереть мне, Петрюк, хочется! — шепчет Кузьма слабым голосом. — Сделать что-нибудь в пользу общественную и умереть. Такой червь во мне… Кругом обиды, несправедливости…

Петр его похлопывает по плечу.

Солнце закатывается.

Близ железнодорожного полотна каменный двухэтажный дом.

У ворот, на лавочке, сидит Алая ленточка. На Петра глядит с ласковой робостью:

— Будто чуяла… ненароком на улицу выбежала, ан — вы тут как тут. Ха-ха-ха! Все мужчины обманщики, а вы нет, пришли.

Кузька приосанивается:

— За комплимент благодарствуйте!

— И совсем даже не про вас сказано! — негодует Алая ленточка. — Вот навязчивый!.. Пресвятая Богородица, да никак у него ус растет!

— Всегда вы с одними насмешками, — ерепенится Кузьма, — иной безусый посознательнее усатого, а у баб так и совсем дело дрянь: долог волос да умишка нет. Э-эх!

Скрывается в воротах.

Петр смеется, а самому так стыдно, так конфузно что того гляди лататы задаст.

— А вы слышали?.. Булочница-то, Маврикия Архиповна, под скорый поезд попала в полудень. Шмякнул он ее, а из нее и дух вон.

— Да ну! Да как же так? — пугается Алая ленточка. — Вот ужасти! Экая бедненькая! А я-то вчерась из-за булок торговалась с ней, дурища…

— Н-да, — лицемерно вздыхает Петр, — вдова, детки остались сиротками.

И добавляет тревожным шепотом:

— А письмишко получено?

— Получено.

— А не сердитесь?

— Чудачок какой! — усмехается Алая ленточка.

Но Петр вздыхает:

— Быть нам без булочной…

Шепотком же робко осведомляется:

— Да ты любишь ли?

Она его успокаивает:

— Родной мой!

На том и покончили. Пошли в клуб, счастливые.

Рабочий клуб окрещен странным именем: «Кружок любителей музыки». «Музыки» же в нем — балалайка да облезлая гармоника.

Убог он и тесен, только две комнаты в нем: танцевальная — вдоль бурых стен расставлены дырявые стулья да дрянные табуреты, — и буфет чайная, где посетители дуются у маленьких столиков в шашки и в шахматы, покуривают вонючие папиросы, да чаек благодушно распивают.

Кузька Орешников завзятый шахматист. Ерзает по стулу, морщится, на партнера смотрит с мрачным подозрением; Петр же и Алая ленточка кружатся в вальсе по танцевальной комнате среди возбужденных, раскрасневшихся пар.

В углу бледнолицый парень наяривает на трехрядке.

Каблуки о пол пощелкивают, развеваются разноцветные юбки, духота, теснота, коптят лампы, а всем весело.

Запыхалась Алая ленточка, раскраснелась:

— Ой, не могу боле я, уморушка…

Петр подводит ее к табурету, а сам на дырявый стул рядом присаживается и из карманов вытаскивает вяземские пряники, орехи китайские, да карамель самую сладкую.

В руки ей сует:

— На-ка вот, ну, пожалуйста!

— Ну, и что это, право, за безобразие!.. Деньгам перевод! — укоряет его Алая ленточка. Петр отвечает ей ласковой шуткою.

— Гостинчик тебе… Вот что.

И она заливается:

— Ха-ха-ха! Да какой же потешный ты… Зубоскал Зубоскалович.

Живо рожица из смеющейся — в задумчивую. Алая ленточка пробует пряник:

— Ой! Сладко-то!.. А то раз я у барыни из вазы персик свистнула, такой миленок, в пушку, что цыпленочек.

И, вспомнив, торопится:

— А во сне я тебя нонече видела…

Глаза потупляет, досказывая:

— Целовались мы!.. Бессовестные!.. На мостике, а под мостиком речка течет, а в той речке вода серебряная, и золотые рыбки плещутся. Что бы такое значило?

Петр сияет.

— Уйдем от них.

— Уйдем! — шепчет Алая ленточка. И они поднимаются — идут в переднюю, спускаются по деревянной лестнице, выходят на железнодорожное полотно. Молчат.

Молчат, а кругом будто пение.

Будто пение, но никто не поет.

Идут, взявшись за руки…

И вот уже нет ни домов, ни людей, кругом только темный лес.

Ночь была.

Рельсы без конца, и влекут куда-то вдаль, вдаль, где все светло, прекрасно и таинственно; где мир иной, и где сердца иные…