Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

— Страшным преступлением, ваше превосходительство! — вскричал банкир. — И кто же совершил это преступление?

— Несомненно, вы, поскольку именно вам предстоит подвергнуться наказанию.

— Сударь, клянусь вам, что я напрасно пытаю свою совесть, ибо ни в чем не могу упрекнуть себя по отношению к нашей государыне — вам ведь известно, что я принят в русское подданство.

— И как раз потому, что вы приняты в русское подданство, положение ваше ужасное; будь вы по-прежнему подданным британского его величества, вы могли бы обратиться за защитой к английскому консулу и тем самым, возможно, избегнуть жестокого наказания, которое, к моему великому сожалению, мне поручено осуществить.

— Но в конце концов, ваше превосходительство, какой же приказ дан вам относительно меня?

— Ах, сударь! У меня никогда не хватит духу сказать вам о нем.

— Я лишился, стало быть, милости ее величества?

— О, если бы еще только это!

— Что значит «если бы только это»?! Так речь идет о том, что меня высылают в Англию?

— Англия — ваша родина, следственно, такое наказание не было бы столь страшным, чтобы я так долго не решался сообщить о нем.

— Великий Боже, вы меня пугаете! Так, значит, меня ссылают в Сибирь?

— Сибирь, сударь, — превосходный край, который напрасно оклеветали; к тому же, оттуда еще можно вернуться.

— Так я приговорен к тюремному заключению?

— Тюрьма это пустяки, из тюрьмы выходят.

— Сударь, сударь, — вскричал банкир, все более и более пугаясь, — неужели меня приговорили к наказанию кнутом?

— Кнут — весьма мучительное наказание, но кнут не убивает.

— Боже милосердный! — произнес Сутерланд, совершенно ошеломленный. — Все понятно: я приговорен к смерти.

— Да еще к какой смерти! — воскликнул обер-полицей-мейстер, с выражением глубокого сочувствия поднимая глаза к небу.

— Что значит «к какой смерти»? Мало того, что меня хотят убить без суда и следствия, так Екатерина еще приказала…

— Увы, да, она приказала…

— Ну же, говорите, сударь! Что она приказала? Я мужчина, у меня достанет присутствия духа: говорите.

— Увы, дорогой господин Сутерланд, она приказала… Если бы она не отдала этого приказания мне лично, то уверяю вас, дорогой господин Сутерланд, я никогда не поверил бы, что такое возможно.

— Вы истерзали меня своими недомолвками! Так что же, сударь, приказала вам императрица?

— Она приказала сделать из вас чучело!

Несчастный банкир испустил отчаянный вопль; затем, посмотрев полицеймейстеру в лицо, он спросил:

— Однако, ваше превосходительство, то, что вы говорите здесь — чудовищно; должно быть, вы сошли с ума?

— Нет, сударь, я не сошел с ума, но такое непременно случится со мной во время этой процедуры.

— Но как же вы, кто сотни раз называл себя моим другом, вы, кому я имел счастье оказать кое-какие услуги, как вы могли выслушать такое приказание, не попытавшись разъяснить ее величеству всю его жестокость?

— Увы, сударь, я сделал все, что мог, и, разумеется, то, на что никто на моем месте не осмелился бы: я со слезами на глазах умолял ее величество отказаться от этой мысли или, по крайней мере, выбрать кого-нибудь другого для исполнения наказания; но ее величество сказала знакомым вам тоном, тоном, не допускающим возражений: «Сударь, отправляйтесь немедленно и не забывайте, что ваш долг — безропотно исполнять поручения, которыми я вас удостаиваю».

— Ну, и что же?

— А то, — промолвил обер-полицеймейстер, — что я в ту же минуту отправился к чрезвычайно опытному натуралисту, который готовит чучела птиц для Академии наук: раз уж нельзя избежать возможности поступить иначе, пусть хоть ваше чучело будет сделано как можно лучше.

— И что же, этот негодяй согласился?

— Нет, он отослал меня к своему собрату — тому, кто набивает чучела обезьян: он исходил из мысли о сходстве между людьми и обезьянами.

— И что же?

— Он ждет вас.

— Как это ждет? Стало быть, все должно произойти сию же минуту?

— Сию же минуту; приказ ее величества не допускает промедления.

— И мне не дают времени привести в порядок свои дела? Но ведь это невозможно!

— Тем не менее, это так, сударь.

— Но вы хоть позволите мне написать записку императрице?

— Не знаю, имею ли я право.

— Послушайте, ведь это последняя милость, милость, в которой не отказывают самым страшным преступникам. Я умоляю вас.

— Но ведь я рискую своим местом!

— Но ведь речь идет о моей жизни!

— Хорошо, пишите, я разрешаю. Но предупреждаю, что я не оставлю вас одного ни на минуту.