Томас Манн - Будденброки

Но как бы ни был велик материальный и моральный урон, нанесенный фирме «Иоганн Будденброк», не в нем таилась причина неотвратимой «гибели семейства», а в общем упадке жизнеспособности некогда преуспевавшего рода. О Томасе Будденброке и утраченной им «воле к успеху» мы уже говорили, а он был все же «счастливым исключением», гордостью семьи, тогда как о его брате Христиане старик Иоганн Будденброк-старший однажды сказал: «Обезьяна он! Может, ему стать поэтом?» — а на смертном одре обратился к нему с настоятельным призывом: «Постарайся стать человеком!»

Ни «человеком», пригодным к какой-либо деятельности, ни, тем менее, «поэтом» Христиан Будденброк так и не стал, но «обезьяной», виртуозным имитатором и пересмешником, он остался. Члены купеческого клуба умирали со смеху, когда он с бесподобным комизмом воспроизводил голоса и гениальные повадки известных артистов и музыкантов, а также (поразительная бестактность, конечно!) знаменитого берлинского адвоката Бреслауэра, блистательно, но безуспешно выступившего защитником на процессе Гуго Вейншенка, как-никак причастного семейству Будденброков… Судьба Христиана Будденброка кончилась плачевно: постоянное копание в собственных телесных и психических изъянах вконец расшатало его нервную систему, и это дало основание гамбургской кокотке (на которой женился Христиан, усыновив ее «сборное» потомство) заточить своего супруга в психиатрическую лечебницу, «хотя по состоянию здоровья он мог бы жить и дома».

В силу своенравных биологических процессов, последний Будденброк, маленький Ганно, унаследовал от матери ее «одержимость музыкой»; на то, чтобы, подобно деду Арнольдсену, стать крупным коммерсантом и, быть может, еще более крупным музыкантом, его ущербных жизненных сил уже не хватало. А Ганно был единственным наследником сенатора Будденброка: после первых трудных родов Гсрда Будденброк, по совету врачей, отказалась от деторождения…

Здесь действовал с убеждающей наглядностью пресловутый «закон вырождения», о котором так много толковали на стыке минувшего и нынешнего века. Но этот «частный закон» не охватывал избыточно богатого содержания, представленного в первом романе писателя. В упорных поисках всеобъемлющего закона жизни в бессчетных ее проявлениях Томас Манн не мог не соприкоснуться с кругом философских воззрений Шопенгауэра (1788–1860), раннего предвестника и «замогильного» властителя умов эпохи декаданса (прижизненной славы автор книги «Мир как воля и представление», как известно, не удостоился).

Этот страстный проповедник поистине глобального пессимизма утверждал с беспощадной последовательностью и с никогда ему не изменявшим блеском саркастической риторики извечную «вину существования», искуплением которой может быть только отмена жизни , упразднение существования как такового. Да так оно, по Шопенгауэру, и быть должно, поскольку постоянным свойством всего сущего является страдание.

От страданий не избавлен никто: богатый и нищий, удачник и пасынок жизни. Но сколько бы не разнились друг от друга людские жребии, атрибутом существования в его целокупности всегда остается страдание: торжествующему крику победителя вторит предсмертный хрип поверженного; богатство предполагает нищету бессчетного множества рабов, наемных и не наемных, и разорение сотен соискателей счастья и довольства. Перехватив у фирмы «Иоганн Будденброк» выгодную поставку, фирма «Штрунк и Хагенштрем» наносит ощутимый урон конкуренту. Но и Будденброки — с этого и начинается роман — вьют свое «родовое гнездо» в доме, купленном у разорившихся Ратенкампов; позднее же старинный патрицианский дом на Менгштрассе становится собственностью преуспевших Хагенштремов. И так — в большом и в малом — «война всех против всех», человек человеку волк, homo homini lupus est.

Шопенгауэр хочет нас уверить, будто бы человек, уже в силу несовершенного устройства его интеллекта, его скудного «эмпирического мышления», не способен осознавать себя частью чего-то большего, нежели малый мир его телесных потребностей и корыстно-эгоцентрических умственных усилий; более того, будто он не может допустить или хотя бы только догадаться, что «другой» живет, радуется и страдает подобно ему, его обособившемуся «я»; каждый мнит себя «центром мира» или по меньшей мере первой персоной мироздания: «Я (а не ты и не он) должен быть или стать всех умнее, богаче, счастливее», — таков-де постулат «воли к существованию», заложенной в человеке и во всем, что живет и плодится на земле…