Чарльз Сноу - Лакировка

— Кстати, о завещании. Вы знаете, что в нем?

— Не имею ни малейшего представления. А вы?

— С какой стати? Она никакого особого доверия мне никогда не оказывала. Да и никому другому, я думаю, тоже. Особенно в последние годы. Разве что вам.

— И не мне. Она была ко мне привязана, вот и все. — Впервые за время их разговора Лоузби, казалось, стал серьезным. Он спросил, глядя в сторону: — Вы ведь мне доверяете?

— А как вы думаете?

Хамфри воспользовался тем же небрежно-шутливым тоном, в каком отвечал на его вопросы Лоузби. В эту минуту он даже самому себе не мог бы ответить ни да, ни нет. Доверяет ли он Лоузби? Слишком много ему приходилось вести допросов. И он открыл любопытную вещь: в ходе допросов проницательность, интуиция — называйте это как хотите — куда-то исчезает.

Подозрения сгущались, выкристаллизовывались, сплетались в параноическую сеть. То самое, чего постоянно должны остерегаться сотрудники службы безопасности, но о чем многие из них забывают. Возможным кажется все что угодно, и кто угодно кажется опасным. Например, насколько помнил Хамфри, только два человека из всех живущих поблизости были отмечены вопросительными знаками в досье, которые вело учреждение, где он прежде служил: Том Теркилл, получивший его очень давно за левые выступления в дни молодости, вполне обычные для политика, и — хотите верьте, хотите нет — Поль Мейсон. Потому что Поль, изучая мировую экономику, много ездил по Восточней Европе.

В спокойном состоянии всякий, кто может отличить человека от кочерыжки, сразу увидел бы, что Поль способен предать свою страну не больше, чем герцог Веллингтон, и тем не менее Хамфри без труда представил себе, как во время допроса параноические подозрения все усиливаются: а вдруг перед тобой классический образчик принадлежащего к высшим классам предателя в непроницаемой броне ледяной расчетливости? Когда ведешь расследование, надо уметь избавляться от этой непроизвольной подозрительности. И сейчас, в этом замызганном кафе, Хамфри был не в состоянии решить, доверяет ли он Лоузби или нет и вызвал ли бы у него этот молодой человек особый интерес, будь он на месте следователя.

Сам Лоузби, неторопливо смакуя большую порцию мороженого, перешел к спокойному и деловитому обсуждению похорон. По-видимому, заняться этим должен будет он? Когда полиция выдаст ему тело? Или такое распоряжение исходит от следственного судьи? Хамфри покачал головой — ему часто приходилось сотрудничать с полицией, но не по уголовным делам такого рода. Вероятно, это можно будет узнать. А ее сын, отец Лоузби, приедет на похороны?

— В его состоянии? Конечно, нет, — ответил Лоузби без всякого выражения, и Хамфри вспомнил слухи, что шестидесятилетний лорд Певенси страдает тяжелым алкоголизмом.

Не знает ли он, спросил Лоузби, какие похороны предпочла бы бабушка? Снова Хамфри ничего не мог ответить. Возможно, в ее бумагах найдутся какие-нибудь распоряжения. Лоузби смутно припомнил, будто она однажды сказала, что мысль о погребении в земле ей неприятна. Кремация? В любом случае никакой пышности она не хотела бы. Привыкнув нравиться, умело этого добиваясь, искусно играя в наивность, Лоузби на самом деле — как Хамфри понял уже давно — был далеко не прост, и тем не менее он рассуждал о том, чего хотела бы умершая, с самой простодушной уверенностью.

Ближе к вечеру Лоузби позвонил, чтобы задать еще несколько вопросов. По телефону его голос звучал не так мелодично, как утром, не так убедительно, как при личном общении. Он ни словом не заикнулся о собственном положении. Хамфри сказал:

— Но с полицией вы объяснились?

— Вполне.

— Надеюсь, вы не забыли того, что я вам сказал?

Голос в трубке вновь стал корректно-вежливым:

— Я никогда не забываю того, что мне говорят.

Хамфри ждал звонка из полицейского участка, но миновали вторник, среда, четверг, а ему все не звонили. Среди обитателей площади и соседних улиц, как он замечал, нарастало пока еще сдерживаемое волнение. Во время прогулок его не раз останавливали дряхлые старожилы, словно надеясь, что он их успокоит. Их мучила тревога. Зной, пышущее жаром небо действовали на нервы. Монти Лефрой, казалось, говорил от имени их всех, когда заявил суровым, угрожающим тоном:

— Если нечто подобное может случиться в Белгрейвии, то же самое может случиться где угодно!

Тон прессы становился зловещим. Вслед за Америкой газеты выдвинули лозунг «закон и порядок» — под этим заглавием «Таймс» напечатала обстоятельную редакционную статью. Престарелая дама, в свое время оказавшая государству немало ценных услуг, стала жертвой зверского убийства. Неоспоримо, говорилось далее в статье, что это страшное происшествие во многих отношениях отражает состояние современного общества, и тем не менее смиряться с ним недопустимо, а потому мы должны заглянуть в собственные сердца и постичь самую суть вопроса.