Чарльз Сноу - Лакировка

— А что она могла бы сделать?

— Но она же знает жизнь? Она сказала бы вам, чтобы вы поискали себе утешение на стороне?

— Возможно, — сказал Хамфри. — Но она не святая и ей это не слишком понравилось бы.

— И все-таки она сделала бы это?

— Мне кажется, она просто предоставила бы мне самому о себе позаботиться, ничего ей не говоря. Ее никак нельзя назвать наивной, и житейски она очень мудра. Она знает, что восторженная откровенность может причинить куда больше вреда, чем благоразумное умалчивание. Бывают моменты, когда лучше ничего не говорить.

— По-вашему, Фрэнку следует поступить именно так?

— Не знаю, способен ли он на это.

Когда Хамфри сказал, что ему пора идти, она заметила с улыбкой — беззащитной, нежной, не замаскированной вежливостью или притворством:

— Это ведь было не очень приятно и для вас и для меня? Но вы мне очень помогли. Вы даже представить себе не можете.

Выйдя на улицу и вдохнув освежающий осенний воздух, Хамфри почувствовал глубокое облегчение. Как в тот раз, когда он вышел из дома леди Эшбрук. Но общество Бетти не вызывало у него гнетущего чувства, которое он испытал в тот июльский день. Может быть, потому, что Бетти так просто и естественно вызывала симпатию и нежность, а может быть, потому, что, несмотря на страшную болезнь, над ней все-таки не витала тень смерти.

В кабинете по убийству все эти последние ноябрьские дни оперативники говорили, обсуждали, взвешивали. Все знали, что очень скоро Брайерс вызовет доктора для новых допросов. В воздухе чувствовалось возбуждение, хотя некоторые и пытались его охладить. Впрочем, в метеорологическом смысле воздух был достаточно холодным и к тому же сырым: улицу перед участком затягивал мутный сумрак, тучи висели много ниже взлетных коридоров реактивных лайнеров, а дождь, хотя и мелкий, казалось, будет сеяться без конца. За углом, на Элизабет-стрит, под пологом унылой измороси текли потоки зонтиков. Магазины — дичь, рыба, бакалея, вино — уже ярко сияли, возвещая приближение рождества. Полицейские, направляясь через улицу к пивной, вдыхали запахи сыра и фруктов, словно вновь шли по родному городку в рыночный день.

Брайерс все это время занимался тем, что выслушивал всех, кто хотел что-нибудь сказать. Теперь, когда конец был близок, он пробуждал в подчиненных своего рода безотчетную веру. Они верили, что он сумеет найти пробойный ход. Когда они заметили, что у него подолгу сидит Морган, патологоанатом, их вера окрепла еще больше. Кое-кто из них знал, что Морган — самый надежный союзник в скверную погоду, но они не знали, что он вынужден был предупредить Брайерса, чтобы он не рассчитывал в обозримом будущем извлечь дополнительные сведения из судебно-медицинских данных: они исчерпаны. Он сообщил, что в студенческие годы Перримен всегда и во всем старался добиться совершенства, но Брайерс ответил: «Скажите мне что-нибудь, чего я не знаю».

Оперативники приходили и уходили, но Брайерс сидел в кабинете час за часом. Он вызывал их, но трое, присутствовавшие на прошлых допросах, — Бейл, Флэмсон, Шинглер — обычно сидели с ним. Брайерс обдумывал заключительную атаку.

— Я не люблю точно разработанных планов, — не раз повторял он. — В подобных случаях надо играть по слуху. Планы, детально рассчитанные заранее, обязательно срываются.

Но говорил он совсем не то, что думал. У него были планы — планы, учитывающие непредвиденные неожиданности и далеко не все словесно оформленные. Он слушал своих сотрудников, как слушал Хамфри и Моргана. И высказывал им свое мнение. Он был откровенен — и скрытен. Даже Бейлу, на которого он полностью полагался, который не блестяще соображал, но блестяще действовал, он не сказал всего.

Все это мало напоминало разработанную во всех деталях операцию того типа, когда какой-нибудь министерский руководитель советуется со своими подчиненными о том, как им взять верх над другим департаментом. Скорее тут проглядывало сходство с кинорежиссером, человеком творческим, привыкшим к существованию, в котором ничто не определенно и слова не означают ничего или же, наоборот, означают все, когда он нащупывает возможные подходы перед свиданием с кинопромышленником, влиятельным, упрямым и не внушающим ему доверия.

Снова пригласить доктора Перримена в полицейский участок утром 2 декабря было поручено Бейлу. Все велось в крайне вежливых тонах. Бейл объяснил, что они все понимают, какие причиняют ему неудобства, отрывая от пациентов. Особую вежливость можно было усмотреть и в том, что за ним прислали этого пожилого и солидного суперинтендента.