Эрнст Гофман - Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

Тут вошла девица фон-Розеншён, только что успокоившая толпу Бог знает каким образом. Она подошла к холодному трупу, а за ней старая Лиза, родная мать крошки Цахеса. Мертвый Циннобер казался лучше, чем при жизни. Крохотные глазки его закрылись, уста улыбались, а черные волосы рассыпались длинными роскошными локонами. Девица фон-Розеншён провела несколько раз рукою по волосам и снова заблестела огнистая полоска, но уже тусклее.

— А! — воскликнула девица фон-Розеншён радостно. — Ты сдержал свое слово, великий Проспер Альпанус! Он избег позора!

— Ах, Боже мой! — завопила старая Лиза. — Да это не крошка Цахес! Мой Цахес никогда не был так хорош. Так я напрасно пришла в город. Зачем же обманули вы меня, прекрасная госпожа?

— Не ропщи, старушка, — возразила девица. — Если б ты выполнила мой совет в точности и не предупредила меня, все пошло бы иначе. Повторяю еще раз, покойный — твой сын, твой крошка Цахес.

— Ну, если он в самом деле мой сын, — воскликнула старушка с блестящими от радости глазами, — так я наследница всех этих драгоценностей, этого дома!

— Нет, — сказала девица, — ты пропустила настоящее мгновение, в которое могла приобресть и богатство, и почести. Я уж сказала тебе однажды, что богатство не суждено вам.

— Так по крайней мере отдайте мне моего крошку, — вопила старушка со слезами на глазах. У нашего пастора много чучел; он набьет и моего крошку Цахеса, и я поставлю его, в этом красном кафтане с широкой лентой и с звездой, на шкап, на вечную память.

— Ты не помнишь, что ты говоришь, — заметила девица почти с досадой.

Старуха начала рыдать и вопить.

— Ну, что же мне, что мой крошка Цахес сделался богатым, знатным господином, — говорила бедная. — Если б он остался у меня, никогда не попал бы он в эту проклятую лохань; он жил бы еще и теперь, и я видела бы от него еще много радостей. По-прежнему носила бы я его в плетенке, и люди помогали бы мне из сострадания.

В сенях раздались шаги. Девица фон-Розеншён выслала старуху, сказав, чтоб она подождала ее у крыльца, и, подошед к трупу, наняла тихим, дрожащим от сострадания голосом:

— Бедный Цахес, невинный пасынок природы! Я желала тебе добра. Может быть, я поступила безрассудно, вообразив, что мой прекрасный дар проникнет в глубину души твоей и возбудит сознание, что ты не тот, за кого тебя принимают, что по крайней мере постараешься уподобиться тому, на чьих крылах возносился все выше и выше. Но твой ленивый, безжизненный дух не пробуждался, ты оставался по-прежнему грубым, дерзким невеждой… О, если б ты был хотя немного поумнее, никогда не подвергся бы ты этой позорной смерти. Проспер Альпанус сделал, что тебя мертвого примут опять за то, чем ты был, по моему дару, при жизни. Почивай с миром, бедный крошка!

Только что Розабельверде оставила комнату, в нее вбежали камердинер с лейб-медиком.

— Боже! — воскликнул последний, удостоверившись, что не осталось никакого средства возвратить жизнь Цинноберу. — Скажите, почтеннейший г. камердинер, как это случилось?

— Ах, любезный г. доктор, возмущение или революция, что, я думаю, все равно, свирепствовало в сенях ужаснейшим образом. Их превосходительство, опасаясь за свою драгоценную жизнь, вероятно, хотели спрятаться за туалет, поскользнулись и…

— Так он умер от боязни умереть! — сказал лейб-медик торжественно и с чувством.

Тут двери распахнулись снова и в спальню вбежал князь Варсануфиус, бледный, а за ним семь камергеров еще бледнее.

— Правда ли? Правда ли? — восклицал он и, увидав труп Циннобора, отскочил назад.

— О, Циннобер! — воскликнул он, подняв глаза к небу.

— О, Циннобер! — воскликнули за ним семь камергеров, вынули, подобно ему, платки из карманов и прижали к глазам.

— Какая потеря! — начал князь чрез несколько минут сердце раздирающего молчания. — Какая невознаградимая потеря! Лейб-медик! И вы дали умереть такому человеку!.. Скажите, как это могло случиться… какая причина… отчего умер невознаградимый?

Лейб-медик осмотрел тщательно малютку, ощупал все места, где прежде бился пульс, провел рукою по волосам, высморкался и начал:

— Всемилостивейший государь! Если б я захотел ограничиться поверхностью, я мог бы сказать, что мудрый министр умер от прекращения дыхания, каковое прекращение произведено совершенною невозможностью переводить дух, каковая невозможность, в свою очередь, произведена стихией, гумором, в которой его превосходительство погрузились. Я мог бы сказать, что они, таким образом, умерли гумористическою смертью; но я решительно чужд таковых тщедушных объяснений, чужд страсти выводить из физических начал то, что естественно и неопровержимо вытекает из начал чисто психических… Всемилостивейший государь! Первый зародыш смерти достопочтенного министра заключается в ордене Зеленопятнистого Тигра с двадцатью пуговками.