Пио Бароха - Алая заря

Сразу же один из сидевших в глубине сцены двинулся к столу, налил стакан воды, отпил глоток и начал: «Товарищи!»

Несмотря на призывы председателя соблюдать тишину, оратора слушали не слишком внимательно, отчасти потому, что публика продолжала входить в зал и вела себя довольно шумно, отчасти же из–за монотонности, которой произносилась речь, должно быть заученная наизусть и заранее отрепетированная. Когда оратор кончил, ему похлопали, и он пошел на место.

Затем перед столиком появился какой–то старичок, не спеша взял графин, налил стакан воды, надел очки, вывалил на стол целый ворох газет и начал говорить.

Это был, несомненно, очень методический и обстоятельный человек, ибо он не произносил ни единого слова без соответствующей ссылки на то или иное издание. То и дело он зачитывал длинные куски из газет и делал это так медленно, что можно было прийти в отчаяние.

Публике наскучило его слушать, все стали вполголоса разговаривать между собой, а какие–то весельчаки на галерке довольно удачно имитировали конское ржанье.

Старичок заявил, что он сапожник, и поведал о любопытных вещах, касающихся его собратьев по профессии.

После старика выступил молодой человек в длинном сюртуке и в высоком накрахмаленном воротничке. Это был какой–то журналист, видимо, из тех, что ловят рыбку в мутной воде анархизма.

Присутствующие, равнодушно принимавшие предыдущих ораторов, разразились аплодисментами при первых же фразах, произнесенных молодым человеком в сюртуке.

Свою напыщенную, дерзкую и трескучую речь он густо уснащал учеными терминами, почерпнутыми из социологии и антропологии.

В его манере держаться было что–то вызывающее. Казалось, он все время хотел сказать своим несчастным слушателям: «Вы видите, что я ношу сюртук, цилиндр, что я человек просвещенный! Так восхищайтесь же мною, удивляйтесь: ведь я снизошел до вас, я почти уравнялся с вами».

В порыве бахвальства молодой человек заявил, что он презирает политиков, потому что все они — ослы, презирает социологов, не принимающих анархизма, презирает социалистов, потому что они продались правительству, презирает всех и вся; каждое из этих хвастливых заявлений простофили–слушатели покрывали громом аплодисментов.

Он принимал эти аплодисменты со снисходительным видом человека, позволяющего домашним восхищаться исключительностью своего таланта.

Заканчивая речь, юноша в сюртуке бросил в зал хлесткую фразу.

— Силе оружия, — сказал он, — мы противопоставим нашу выдержку, если этого окажется недостаточно, на оружие мы ответим оружием, а если правительство захочет смять и уничтожить нас своей мощью, мы прибегнем к разрушительной мощи динамита.

После этих слов, которые наиболее пылкие слушатели приветствовали возгласами одобрения и весь зал наградил аплодисментами, обладатель сюртука сразу выпрямился, как будто на голову ему возложили святое святых анархии, и ретировался с недовольным видом человека, которого все же не сумели оценить по заслугам.'

За ним стал говорить Либертарий. Зал еще волновался, находясь под впечатлением пустопорожних фраз журналиста, и голос Либертария, звучавший несколько глухо и невнятно, не доходил до слуха присутствующих. Он говорил о нищете, о малокровных детях, но, увидев, что никто не обращает на него внимания, оборвал речь и ушел. Впрочем, публика этого даже не заметила. Мануэль принялся было аплодировать, но Либертарий только пожал плечами и рассмеялся.

Волнение, вызванное речью юноши в сюртуке, еще не улеглось, когда к столу решительно двинулся человек в рабочей блузе с обветренным лицом и злыми глазами.

Он уперся обоими кулаками о стол, выждал, пока зал стихнет, и потом вибрирующим голосом, с чисто андалузским задором и темпераментом заговорил:

— Рабы капитала! Вы, идиоты, позволяющие дурачить себя всяким проходимцам! Вы, тупицы, не имеющие ни малейшего понятия о своих же собственных интересах. Вы только что слушали и награждали аплодисментами человека, утверждавшего, будто существует категория интеллектуальных рабочих и что вы, здесь сидящие, похожи на них… Это ложь! Те, кто величают себя интеллектуальнымн рабочими, на деле оказываются самыми рьяными защитниками буржуазии; это всякие журналисты, которые готовы лизать руку тому, кто их кормит (аплодисменты).

— Это неправда! — крикнул кто–то.

— Долой его! Долой!

— Пусть говорит.

— Я знавал одного настоящего работника умственного труда, настоящего интеллектуального труженика, — продолжал оратор, — это был истинный апостол, не чета всяким там щеголям в шлямпампе и сюртуках. Он был учителем и проповедовал свое учение по деревням и рабочим поселкам горного округа Ронды. Этот человек всегда ходил пешком; он был одет хуже, чем любой из вас, этот бедняк довольствовался ложкой оливкового масла и краюхой хлеба. В батрацких артелях он обучал поденщиков грамоте при свете ночника. Это был настоящий анархист, настоящий друг обездоленных, не то что здешние пустобрехи. Что сделала для нас пресса? Ровно ничего. Я вот кирпичник, и живем мы, извините за выражение, как свиньи, в лачугах размером в пару квадратных метров. Вот и извольте ютиться в этой лачуге со всей семьей и получайте две песеты на день. Да и то еще не каждый день, потому что, когда идет дождь, жалованья не полагается, хотя хозяин, боясь, не дай бог, разориться, гонит вас камни подбирать да телеги грузить, и все задаром. Но по сравнению с тем, что творится в Андалусии, и это можно почитать за счастье. Поэтому я и говорю: если люди все это терпят — значит, они и не люди вовсе, а мокрые курицы…