Георгий Караславов - Избранное. Том второй

Ей казалось, что без ее напоминаний и подстегиваний муж никогда ничего не сделает. Привык, что на нее во всем можно положиться, надеется на ее смекалку и предусмотрительность, вот и не беспокоится ни о чем.

Лоев резал табак, и по выражению его лица было ясно, что это дело для него гораздо важнее, чем разговоры о каких-то там дровах. Да разве об одних дровах приходится ему думать? Легко ли, к примеру, утаить от реквизиции лишнее зерно, а смолоть его еще труднее — проверки следовали одна за другой, за любую, даже самую пустяковую работу приходилось платить втридорога, давать взятки, подхалимничать… Не было у него дружков среди мельников, да и в общинной управе его ненавидели — пакостили, чем могли, всячески преследовали. Знали, что нет у них на селе более яростного противника. Лоев открыто поносил членов управы за германофильство, говорил, что Фердинанд с Радославовым погубят Болгарию, раз они пошли против России — освободительницы, и что рано или поздно им придется за это отвечать. В общине только и искали случая к нему придраться, а староста не на шутку грозился стереть его в порошок. Лоевица знала, что если муж молчит и делает вид, что ничего не слышит, самое невинное слово способно заставить его взорваться и наброситься на нее с руганью.

— Может, все-таки поищешь где дровец, пока не поздно, а, Анго? — робко спросила она, изо всех сил стараясь быть сдержанной и ласковой, но в голосе ее звучали упрек и нетерпение.

Лоев только пошевелил лохматыми седыми усами, торопливо нарезал оставшийся табак, ссыпал его в громадную жестяную табакерку, вложил нож в выщербленные деревянные ножны, сунул их за пояс, свернул цигарку, несколько раз жадно затянулся и только после этого ответил:

— «Может, поищешь дровец, Анго»! — словно глухое сердитое эхо передразнил он жену. — А где ж это я их поищу, скажи на милость? Раз десять в общину ходил.

— В общину! — подхватила Лоевица, поджав тонкие синеватые губы и презрительно передернув худыми угловатыми плечами. — Да в этой управе только своих ублаготворяют!..

Лоев резко повернулся вместе с табуреткой к жене и раздраженно, словно это она была виновата во всех принесенных войной бедах, сказал:

— Ублаготворяют либеральских прихвостней! — Шея его покраснела, ноздри раздулись, усы встопорщились. — Накрали вдоволь, вот с жиру и бесятся… Нет, в общине мне ничего не светит, думаю вот… не сходить ли к соседям…

— Сходи, сходи! — торопливо поддержала его Лоевица. Она и сама знала, что в управе им ничем не помогут, и тоже тайком подумывала, не выручат ли их Гашковы. — Они люди добрые… — До чего же хотелось ей добавить «свои», ведь, даст бог, они и породниться могут, но она вовремя прикусила язык и только мечтательно зажмурилась.

Гашковы были люди зажиточные, пожалуй, из самых зажиточных на селе. Их большой двор примыкал к шоссе, и Лоевы были их единственными соседями. Старый Добри Гашков был мужик справный, аккуратный, толковый, умный. На селе поговаривали, что он человек себе на уме, своенравный, себялюбивый и высокомерный, как, впрочем, полагается каждому уважающему себя богатому хозяину, но Ангел Лоев умел с ним ладить. Дом у Гашковых был двухэтажный, выкрашенный в бледно-голубой цвет, а широкая застекленная веранда на втором этаже напоминала сельчанам старинные сказки о дворцах турецких пашей и беев. За стеклами веранды стояли горшки с геранью, и, когда герань цвела, весь дом словно бы излучал какое-то особенное благополучие, довольство и радость.

Старые Гашковы жили замкнуто, людей сторонились. На селе уважали их, но не любили. Боясь, как бы у него не попросили взаймы, Добри Гашков и с дальними и с близкими родичами держался холодно и надменно. Единственные, с кем Гашковы, можно сказать, дружили, были Лоевы. Ведь даже люди замкнутые испытывают порой потребность в друзьях. А Лоевы были не только друзья — они были всегда у Гашкова под рукой, когда требовалось помочь в поле или по хозяйству.

Прежде в нижнем этаже гашковского дома была бакалейная лавка. Торговля шла бойко, потому что дом стоял на хорошем месте, в самом центре села, но когда хозяина стали одолевать болезни, товар распродали, а лавку закрыли. С тех пор в полутемное пыльное помещение сваливали громоздкие и ненужные в хозяйстве вещи… Заглядывала сюда лишь старая Гашковица. Здесь в мешочках и узелках припрятывала она сушеные яблоки и груши, домашнюю пастилу, чурчхелу, огородные семена. Запасы эти шли лишь на посылки сыну на фронт и дочери, которая была замужем за фельдфебелем-сверхсрочником. Дочь жила в Бургасе, навещала родителей редко, оправдываясь тем, что ей не на кого оставить дом и троих детей.