Александр Федоров - Осенняя паутина

— Пожалуй.

Он ужасно почему-то обрадовался и засуетился относительно извозчика.

По счастью, скоро попался лихач. Они сели и помчались за город к морю, где познакомились когда-то и полюбили друг друга.

Мелькали огни электрических фонарей, освещённые окна и предпразднично суетливая толпа.

Но скоро все это миновало, и они очутились за городом.

Было как-то особенно приятно мчаться по пустынному шоссе, где лишь два раза мелькнул электрический трамвай, да прогремели возвращавшиеся из города порожняки.

На заколоченных дачах было глухо и тихо, но уже пахло распускающимися листьями и обмокшей от теплых дождей и солнца землёй.

Электрические фонари вдоль пути попадались здесь изредка, зато звезды светили здесь так ярко и дружно, как они никогда не светят над городом.

Он обнял её, пополневшую за эти годы, талию и был взволнован близостью её тела, которое знал когда-то таким чистым и совершённым.

Теперь это тело было осквернено грязными ласками многих, и это вызывало в нем острое тоскливое чувство, близкое к виноватости.

— Зачем вы меня привезли сюда? — обратилась она к своему спутнику, когда они сошли с экипажа и подошли к обрыву.

Здесь было глухо и пусто. Маленькие дачи, где они жили когда-то, были снесены. Вместо них понастроены большие. Деревья сильно разрослись, остались те же прибрежные холмы да море.

Оно было здесь перед ними темное и необъятное, смутно озарённое одними лишь звёздами, которые отражались в нем кое-где бледными полосами. Слышно было, как море шелестит внизу, как бы влача по берегу свой царственный шлейф, и глубоко и властно дышит прямо на них солоноватой свежестью.

Он не сразу собрался ответить на её вопрос, потому что и сам не знал, какая сила его сюда потянула.

— Мне хотелось вернуться к прошлому, — ответил он, чувствуя, что говорит не совсем то.

Она вздохнула и прошептала:

— Прошлое умерло.

— А мне кажется, что мы зарыли его живым! — вырвалось у него горькое признание.

— Мы?

— Нет, нет, — поспешил он ответить на укор, который слышался в её тоне. — Нет, я не хочу обвинять в этом тебя. Я один виноват во всем.

Она промолчала.

— Не думай, что я так счастлив теперь, — продолжал он, чувствуя потребность высказаться, многое объяснить не только ей, но и самому себе. — Мне как будто не на что жаловаться: у меня семья, дети, но... но вспомни, ведь мы любили друг друга. Я любил тебя и это правда, что я любил в первый раз в моей жизни. Я не сумел воспользоваться нашей любовью, как должен был воспользоваться, как хотел, а ты была слишком горда и стыдлива, чтобы заставить меня сделать тот шаг, который заставила меня сделать другая, которую я никогда так не любил, как тебя.

— Ну, я не думаю, чтобы вы теперь раскаялись в этом.

— Теперь! Теперь! — повторил он слово, которое она произнесла с особенным ударением и горечью. — Именно теперь я раскаиваюсь в этом больше, чем когда бы то ни было. Именно теперь, когда ты... так несчастна... Вера! — он схватил её за руку и старался заглянуть в её лицо, зареянное сумерками. — Вера, неужели это правда?

— Правда, — произнесла она как-то жёстко и мрачно.

Тогда у него вырвался тот вопрос, который колол его с той самой минуты, как он услышал, чем она стала.

— И я, я виноват в этом?

Она резко отняла у него свою руку.

— Зачем ты мучишь меня? Зачем? Тебе хочется снять с себя даже тень, которая падает от меня на твое нынешнее благополучие. Ну, хорошо, ты ни в чем не виноват. Решительно ни в чем. А теперь довольно. Идём.

Но он остановил её.

— Постой. Умоляю тебя, не уходи. Ты мне бросаешь это отпущение, как подачку. Но я не хочу, я не могу так принять его.

— Чего же тебе ещё надо от меня?

— Справедливости. Одной справедливости. Послушай, Вера. Вспомни, ведь я, несмотря на всю мою любовь к тебе, не тронул тебя.

— Ах, ты вот о чем!

Она резко и как-то грубо рассмеялась, и этот грубый смех, как ему показалось, также выдавал её ужасное настоящее.

— Ты вот о чем. Ну, да, конечно. Ты был слишком труслив даже для этого. Ты берег не меня, а себя.

Он хотел протестовать, но она как-то внезапно вспыхнула вся и не дала ему открыть рот.

— Правда, я была стыдлива и горда, но я для тебя, для одного тебя цвела, как цветок, и горела, как пламя. И если бы ты, действительно, любил меня, ты должен был бы поступить, как надо. И может быть, может быть... даже наверно... даже наверно, тогда я не стала бы такой. Но трус не может любить, как мужчина. Труса могло хватить на любовную игру, но на любовь настоящую не хватило. А заставить тебя сделать этот шаг, который ты считаешь таким важным, может быть роковым, — нет, уж это я предоставляю другим.