Эрвин Лазар - Фокусник (сборник рассказов)

На кровати рядом с окном сидел худенький смуглый юноша и ел хлеб, намазанный жиром. Часто моргая, он недоверчиво уставился на меня.

— Здесь комната скульпторов, — сказал он.

— Знаю, — ответил я. — Я тоже скульптор.

— Тогда здравствуй. — Он встал и с улыбкой протянул руку: — Золтан Инкеи.

— Кишгерёц, — улыбнувшись в ответ, представился я.

— Чего-чего? — переспросил он, наморщив лоб.

— Кишгерёц. Андраш Кишгерёц.

— Ну и фамилия! — засмеялся он.

— У нас в деревне это не редкость. А моя улица так и называется: линия Кишгерёц. Там в каждом втором доме Кишгерёцы.

— Хочешь хлеба с жиром? — Он придвинул ко мне промасленный бумажный сверток.

— Спасибо, я в поезде ел, — ответил я, но все же взял один кусок.

Кровать я занял по соседству с ним. Мы сидели друг против друга и смеялись.

Геллерт Бано явился только на следующий день. Место ему досталось самое худшее — возле двери, дальше всех от окна и от батареи. На нем были отвратительного вида очки в роговой оправе и стоптанные, бесформенные ботинки. Говорил Геллерт Бано ужасно тихо. Он побросал свои вещи в тумбочку и тотчас ушел.

— Ишь какие мы важные! — скривив губы, бросил ему вслед Инкеи.

— Опять мартеновец, — ухмыльнувшись, сказал Раи.

— В нем есть порыв, — заговорил наконец и Вижо.

Затем все снова умолкли и долго стояли перед скульптурой Инкеи. В сущности, решающее мнение должен был высказать я, хотя, обходя скульптуры по первому кругу, мы лишь составляли о них общее впечатление. Как говорится, смотрели материал. Собственно же работа жюри начиналась потом. И все-таки этот первоначальный осмотр обычно оказывался важнее последующих.

Души у мартеновца не было. Была бронза, и все. А впрочем, Инкеи сработал искусно.

— Что это? — спросил профессор Бодвари, сонно моргая и вглядываясь в еще только проступавшие формы статуи.

— Моя экзаменационная работа, товарищ профессор, — ответил я. — Мартеновец.

Закусив губу, он не сводил прищуренных глаз со скульптуры.

— Что-что?

— Мартеновец.

Так ничего больше и не сказав, он прошел дальше.

— Ну, ты и кретин! — заявил Инкеи, взглянув на скульптуру. — Идиот!

Еще задолго до сдачи экзаменов меня предупредили, чтобы я представил другую работу, а эту назвали декадентством и бездарной глупостью. Слово в слово так и выразились. Дескать, анатомический абсурд.

— Формы я исказил специально, товарищ профессор.

— Идиот, — повторил малыш Инкеи, но на этот раз тихо, себе под нос.

Мы сидели на кровати. Малыш Инкеи что-то жевал, Геллерт Бано набрасывал за столом эскизы.

— У меня дядя мартеновец, — сказал я.

Они промолчали.

— Однажды он взял меня с собой на завод…

— Ты участвуешь в конкурсе? — вдруг ни с того ни с сего спросил Инкеи.

— В каком? Когда?

— Перед учебной частью висит объявление. Какая-то скульптура для сельхозкооператива. Первая премия — двенадцать тысяч.

— Не знаю, — пробормотал я.

По правде сказать, я не слишком-то его слушал. Мне все еще вспоминались огнедышащие чрева доменных печей, снующие в огромном пролете цеха крохотные человечки, клубы сизого дыма, вырывающийся со свистом пар. «Зачем привели сюда этого сосунка?» — закричал кто-то на моего дядю. Его ответа я не расслышал: все звуки потонули в оглушительном клокоте льющегося металла.

— А ты, Геллерт?

— Я не участвую.

— Бодвари разорялся, что ты и к экзаменационной работе еще не притрагивался.

Геллерт Бано лишь улыбнулся.

— Сделаю двух медвежат, — сказал он. — Для детей.

— Что это? — спросил сумасшедший граф и взял у меня из рук корень. Мне очень хотелось забрать его назад, но я не посмел, а поспешно ответил:

— Корень.

Он разглядывал его, держа в вытянутой руке, и улыбался.

Корень я подобрал в лесу на прошлогодней вырубке. Зимой деревья только спилили да вывезли, а пни выкорчевывали уже весной, когда земля ослабела, но грязь еще комьями прилипала к кирке. Повсюду валялись обрубки корней. По ним было видно, какой отсекли с одного удара, а по какому пришлось стукнуть топором дважды. Вырубка вся пропиталась сыростью, и даже в погибших, искромсанных корнях возрождалась жизнь. То один, то другой, глядишь — и вцепился в землю, пустил в нее новые тоненькие корешки, а к лету зашелестели и крохотные листочки. Так выживают обычно корни тополя и березы, но их редко встретишь в этих местах. Здесь все больше дубы, а особенно много акаций. У них корни на солнце сохнут и уж не могут пустить в землю новые корешки-паутинки.