Джакомо Казанова - История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Меня не столько привлекало чтение этой высокоученой литературы, сколько возможность завязать переписку с кем-то, кто мог бы помочь мне осуществить план побега, который уже начинал складываться в моей голове; я перелистал книгу и обнаружил листок бумаги, на котором в шести добротных стихотворных строках были перефразированы слова Сенеки: «Calamitosus est animus futuri anxius» [74] «Вся в смятении душа, что тревожится за будущее» (лат.) . . Я тут же сочинил свое шестистишие, и поскольку у меня не было карандаша, то вместо чернил я использовал сок черных тутовых ягод; я отрастил ноготь на мизинце правой руки, чтобы прочищать уши, теперь я заострил его и смог использовать как превосходное перо, зажав мизинец между большим и указательным пальцами. В восторге от своего изобретения я составил каталог моей библиотеки и засунул листок за корешок книги. У всех итальянских книг в картонных переплетах за обложкой есть что-то наподобие кармашка. На корешке книги, там, где обычно указывается заглавие, я написал: «Latet, quere» [75] «Спрятано, ищите» (лат.) . . Мне не терпелось получить ответ, и я сказал Лоренцо на следующее утро, что уже прочитал всю книгу и что тот же человек окажет мне любезность, если пошлет другую. Лоренцо немедленно принес мне второй том Вольфа. Он сказал, что человек этот без промедления решил доставить мне маленькое удовольствие, о котором я просил. Я разозлился, поскольку ждал ответа на письмо. Оставшись один, я незамедлительно раскрыл книгу и нашел вложенное туда письмецо на латыни следующего содержания: «Оба мы, заключенные в этой тюрьме, испытываем наивысшее удовольствие, которым можем наслаждаться благодаря невежеству скряги. Вам пишет Марино Бальби, венецианский дворянин, монах ордена сомасков [76] Этот орден основал Джироламо Эмилиане в городе Сомаске. Монахи-наставники этого ордена посвящали себя обучению сирот. . Мой товарищ по камере — граф Андреа Асквини, дворянин из Удине, столицы Фриули. Он наказывает передать вам, что вы вправе располагать всеми книгами, каталог которых найдете за корешком, и мы просим вас соблюдать всяческую осторожность, чтобы Лоренцо не узнал про нашу переписку, если вам захочется ее поддерживать».

То, что мы оба спрятали свои записки за переплетом книги, показалось мне удивительным совпадением, но странно было получить совет об осторожности, тогда как его послание было заложено между страницами, где его тут же обнаружил бы Лоренцо, приди ему в голову раскрыть книгу. По правде говоря, он не был обучен грамоте, но наверняка забрал бы письмо и попросил бы кого-нибудь прочитать и рассказать, о чем идет речь: тут бы и пришел конец нашей едва зародившейся переписке. Я сразу же решил, что уступаю отцу Бальби разве что в благородстве происхождения и принадлежности к священному сану.

Я обнаружил его список книг и немедленно написал ответ на половинке того же листка. Я сообщил им мое имя; описал историю моего заключения в тюрьму и надежды на скорейшее освобождение, ибо держат меня здесь, по всей вероятности, из-за сущих пустяков. Я не стал им рассказывать о дыре в полу. Назавтра я отослал им книгу и получил взамен новую, в которой обнаружил письмо на шестнадцати страницах от отца Бальби. Граф Асквини ни разу мне не написал. Монах рассказал мне историю своих злоключений. Он находился в Пьомби уже более четырех лет из-за нескольких незаконнорожденных детей, которых признал своими сыновьями, окрестив и неосторожно дав им свое имя. Отец-настоятель в первый раз сделал ему внушение, во второй пригрозил, а на третий раз пожаловался в суд, по решению которого монаха заточили в тюрьму, и настоятель теперь сам посылал ему обед по утрам. Он исписал четыре страницы в свое оправдание, где излагал прописные истины. Среди прочего он заявлял, что ни настоятель, ни государственные инквизиторы не вправе распоряжаться его совестью, и поэтому оказанное ими давление есть не что иное, как тирания и жестокий деспотизм; он писал, что, понимая в глубине души, что это его собственные дети, он не мог лишить их тех преимуществ, которыми наделяло их его имя, и что честный человек мог отправить в сиротский приют, именуемый в Венеции la Pieta [77] Милосердие (ит.) . , только детей, рожденных от инцеста, поскольку условия в этом приюте способны спровоцировать публичный скандал. Он добавил, что матери этих троих сыновей, пусть даже девушки бедные и вынужденные работать горничными, чтобы сводить концы с концами, особы достойные, ибо не совершали ничего предосудительного с точки зрения морали, пока не познакомились с ним, а поскольку ошибка, которую они совершили из любви к нему, стала достоянием гласности, то самое малое, чем он мог загладить свою вину, это признать своим плод их любви и тем самым помешать клеветникам приписать этих детей неродным отцам. Заканчивал он словами, что не может идти наперекор природе, отказавшись от отцовского чувства. Написав много недобрых слов о своем настоятеле, он заметил, что тому не грозит повторение подобной ошибки, поскольку благочестивая нежность этого старца распространяется только на учеников, которым он и уделяет все свое внимание.