Джакомо Казанова - История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Я сразу же стал извлекать из дыры лампу и салфетку, которая упала в кастрюлю и теперь вся пропиталась маслом, что весьма меня развеселило. Малозначащий эпизод, который мог бы повлечь за собой трагические последствия, имеет все основания вызвать смех. Я все привел в порядок; досуха вытер кастрюлю, полную обломков terrazzo, налил туда свежего масла, и вот появился свет. Я позабавил своего собеседника, подробно изложив ему историю создания этой лампы. Мы провели бессонную ночь не столько из-за полчищ пожиравших нас блох, сколько из-за неиссякаемых тем для разговора, которому не было видно конца. Когда аббат понял, что мне любопытно узнать, какие несчастливые обстоятельства заставили его разделить мое общество, то, не колеблясь, поведал о них, и теперь, по прошествии тридцати двух лет, я считаю себя вправе раскрыть эту тайну читателю:

«Вчера в восемь вечера мы с синьорой Алесс*** и графом П. Мар*** сели в гондолу и в девять были в Фузине. К двенадцати мы приехали в Падую, чтобы послушать там оперу и сразу же отправиться обратно. Во втором акте, вняв своему злому гению, я зашел в игорный зал, где увидел графа Рос***, венского посланника, а чуть поодаль синьору Р***, муж которой в скором времени должен был отправиться ко двору в Вену в ранге венецианского посла. Я молча поклонился ему, поскольку лицо его не было скрыто маской, сделал комплимент его супруге и собирался было уйти, как вдруг синьор Рос*** громко обратился ко мне: „Вам очень повезло, что вы имеете возможность говорить со столь любезной дамой! Именно в такие минуты ограничение, налагаемое на меня служебным положением, способно превратить самую прекрасную в мире страну в сущую каторгу. Будьте любезны, передайте ей, что я ее узнал и что законы, запрещающие мне здесь говорить с ней, потеряют силу при венском дворе, где я встречу ее в будущем году и объявлю ей войну". Синьора Р***, поняв, что граф говорит о ней, жестом подозвала меня и, смеясь, спросила, что же он сказал. Я повторил комплимент, и она велела мне ответить ему, что принимает его вызов и что будущее покажет, кто из них двоих более искусен в военном деле. Я не считал, что, передавая слово в слово этот ответ, совершаю преступление, ведь по сути это была всего лишь светская любезность. Затем я сыграл в фараона, проиграл несколько цехинов и вернулся к своим друзьям.

После спектакля мы съели цыпленка и вернулись в Венецию. Было четырнадцать часов [66] Семь часов утра. . Первым делом я отправился домой, чтобы поспать до двадцати часов; но какой-то человек вручил мне письмо, предписывающее явиться в девятнадцать в зал Boussole и выслушать то, что мне должен сообщить осторожный П. Б***, секретарь Совета десяти. Удивленный этим распоряжением, которое показалось мне дурным предзнаменованием, и сердитый из-за того, что я вынужден подчиниться, я предстал в назначенное время перед секретарем, который, ни слова не говоря, приказал поместить меня сюда. Вот и вся история».

Нет ничего более невинного, чем допущенная им ошибка; но также существуют законы света, которые можно нарушить нечаянно, однако от наказания это не спасает. Я поздравил его с тем, что ему было известно, в чем состоит его преступление и какова будет форма содержания под стражей; а поскольку совершенный им проступок не был серьезным, я предсказал ему, что он пробудет со мной неделю, потом ему сделают небольшое внушение, а затем на полгода отправят домой, в Брешию, где он должен будет находиться безвылазно. Аббат честно ответил, что не думает, что пробудет со мной целую неделю. Вот типичный пример: когда человек не считает себя виновным, то не может даже допустить, что подвергнется наказанию. Я не стал его переубеждать, но случилось именно так, слово в слово, как я и предсказал. Я твердо решил сделать все, что в моих силах, чтобы облегчить, насколько это возможно, страдания, причиненные ему заключением. Я настолько вошел в его горестное положение, что все то время, пока он находился со мной, даже не вспоминал о своих бедах.

Назавтра на рассвете Лоренцо принес кофе и большую корзину с обедом для господина аббата, который даже представить себе не мог, как можно иметь аппетит в такие минуты. Мы прогуливались по чердаку, пока тюремщики обслуживали других заключенных; потом нас заперли в камере. Поскольку аббата донимали блохи, он спросил меня, почему я не разрешаю у нас подметать. Мне было невыносимо думать, что либо он считает меня нечистоплотным, либо воображает, будто моя кожа грубее, чем у него. Я все ему открыл и даже показал. Я видел, что он удивлен и к тому же расстроен тем, что в каком-то смысле вынудил меня сделать это важное признание. Он пожелал мне успешно трудиться и закончить отверстие по возможности днем, чтобы он помог мне спуститься, а потом поднял бы наверх веревку, поскольку сам он не хочет усугублять свое положение побегом. Я наглядно показал ему приспособление, с помощью которого, как только я окажусь внизу, наверняка сумею стянуть за собой и простыню, — она-то и послужит веревкой, — это была палочка, одним концом привязанная к шнуру. Простыня будет крепиться к основанию кровати только с помощью этой палочки, она же с двух сторон будет соединена со шнуром, протянутым под кроватью; основной шнур должен спускаться вниз до самого пола в зале инквизиторов, и, как только я приземлюсь, я потяну его на себя. Он тоже не сомневался в том, что это удастся, и поздравил меня с предполагаемым успехом; к тому же такая предосторожность была совершенно необходима, поскольку, если простыня останется висеть в дыре, она тотчас же привлечет внимание Лоренцо, который должен пройти через эту залу, чтобы попасть к нам в камеру; он немедленно бросится искать меня, поймает и арестует. Мой благородный компаньон считал, что я должен приостановить свою работу, опасаясь неожиданностей, тем более что мне еще потребуется несколько дней, чтобы закончить отверстие, которое будет стоить Лоренцо жизни; но мысль о том, что я обрету свободу, пусть даже ценой его жизни, не ослабила моего рвения обрести ее. Я бы поступил точно так же, даже если бы из-за моего побега казнили всех стражников. В сознании человека, заключенного в тюрьму, любовь к отечеству становится весьма призрачной.