Уильям Фолкнер - Старик

— Сорго? Что, целая ферма занята под сорго? Сорго? А чего они с ним делали?

Этого высокий не знал. Он же не спрашивал, он просто поднялся на дамбу, а там уже готовился отъезжать набитый неграми грузовик, и какой-то белый крикнул: «Эй, ты! С плугом управишься?» — и он сказал: «Управлюсь», а тот мужик сказал: «Тогда залазь», а он сказал: «Только я не один, со мной тут…»

— Во-во, — сказал толстый. — Я как раз хотел спросить. Так что же…

Лицо у высокого осталось серьезным, голос его прозвучал спокойно, разве что немного отрывисто:

— У них там палатки были, для семейных. За полем.

Толстый поглядел на него и заморгал.

— Они подумали, она твоя жена?

— Не знаю. Должно быть, так.

— А разве она не была тебе женой? В смысле по ночам? Ну, не то чтобы все время, а так, иногда, разок-другой?

Высокий на это даже не ответил. Помолчав, он поднес сигару к глазам и, похоже, увидел, что верхний табачный лист слегка отстает, потому что, еще немного погодя, аккуратно облизал конец сигары языком.

— Ладно, — сказал толстый. — Потом-то что было?

И значит, проработал он там три дня. Работа ему не нравилась. Почему? Может, потому не нравилась, что тростник этот — а там вроде бы действительно большей частью было сорго — тоже не вызывал у него особого доверия. Так что когда ему сказали, что уже суббота, и выдали деньги, а тот белый сказал, что один мужик поедет завтра на моторке в Батон-Руж, он сходил поговорил с тем мужиком, потом на заработанные шесть долларов купил еды, привязал лодку к моторке, и они двинули в Батон-Руж. Плыли недолго, а в Батон-Руже отцепились от моторки, и он снова греб, но только теперь вода в реке вроде как опустилась пониже, да и течение стало послабее, помедленнее, так что плыли они довольно быстро, а по вечерам причаливали к берегу, вставали среди ивняка, и женщина с младенцем спали, как раньше, в лодке. Потом еда снова кончилась. Пришлось опять вылезти на пристани. На другой. Оттуда шел лесосплав, бревна лежали на причале, сложенные в штабеля, их только что выгрузили из фургона. Те мужики — ну, которые грузчики с фургона — рассказали ему про лесопилку и помогли втащить лодку на дамбу; они хотели там ее и оставить, но он сказал, что нет, и тогда они погрузили лодку на фургон, он с женщиной тоже сел в фургон, и они поехали на лесопилку. Там им дали комнату. С обстановкой. Они за нее два доллара в день платили. Работа была тяжелая. Ему нравилось. Он там восемь дней пробыл.

— Если так уж нравилось, чего бросил? — спросил толстый.

Высокий, снова осматривая сигару, повернул ее темно-шоколадным боком вверх и поднес ближе к свету.

— Влип я там в историю, — сказал он.

— Какая еще история?

— Да из-за бабы одной. Ее муж тоже на лесопилке работал.

— Это что же, ты чуть не полтора месяца день и ночь таскал с собой девку по всей Америке, а тут первый раз мог хоть передохнуть малость, так вместо этого с другой бабой снюхался, да еще и в историю влип — так, что ли?

Высокий и сам не раз об этом думал. Он ведь помнил: как поначалу бывали минуты, когда, не будь при ней младенца, он, может, и рискнул бы, может, и попробовал бы. Но желание возникало лишь на миг, потому что уже в следующую секунду при одной этой мысли все в нем переворачивалось от ужаса и отвращения; он ловил себя на том, что как бы со стороны, как бы чужими глазами разглядывает ее, этот жернов, который навесила ему своей силой и властью слепая глумливая стихия, и с грубой злостью, яростно, гневно (хотя женщина у него была последний раз аж два года назад, да и то какая-то безымянная, немолодая, ненароком приблудившаяся негритянка, которую он почти случайно подцепил в одно из тех воскресений, когда раз в пять недель в колонию пускали посетителей: ее парня — то ли мужа, то ли хахаля — за неделю до того пристрелил охранник, а она не знала и приехала) бормотал: «Даже для такого дела и то не годится».

— Но хоть ту-то оприходовал? — спросил толстый.

— Угу.

Толстый смотрел на него не отрываясь и моргал.

— Ну и как было? Хорошо?

— А это завсегда хорошо, — сказал другой каторжник. — Ну, а потом? Рассказывай дальше. Много их у тебя еще было, пока назад добирался? Бывает, если парень уж начал, его не остановишь, ни одну не пропустит, даже если…

Нет, других у него потом не было, сказал высокий. С лесопилки они уплывали второпях, еду он купил только на следующей пристани. Там он потратил все, что заработал, все шестнадцать долларов, и они поплыли дальше. Вода спала, теперь в этом не было сомнений, а еды он на шестнадцать долларов закупил вроде как целую кучу и потому думал, что, может, ее хватит, что, может, они дотянут. Только теченье было, наверно, все-таки еще сильное, сильнее, чем ему казалось. Зато это был уже штат Миссисипи, кругом хлопок; его ладони вновь привычно ложились на рукоятки плуга, напружиненные, колыхавшиеся ягодицы мула отливали глянцем — вот это была уже его работа, это он знал и умел, хотя платили ему там только доллар в день. Но теперь он решил твердо. Про это он им тоже рассказал: как ему опять сказали, что суббота, и заплатили, и как — он рассказал подробно — на голом, вытоптанном гладком, будто серебро, пятачке земли горел закопченный фонарь, а вокруг темнели силуэты сидящих на корточках мужчин, слышались приглушенные серьезные голоса, тихие восклицания, бренчали и сыпались в пыль крапчатые кубики; да, к тому времени он уже твердо решил.