Исроэл-Иешуа Зингер - На чужой земле

— Пане Фабиане, вы бы лучше на них верхом ехали!

А у баб, которые идут в Старый город за покупками, время есть, они кланяются и шутят:

— Куда это вы их ведете, пане Фабиане? На скотный рынок, что ли?

Фабиан снимает твердую коричневую шляпу и с улыбкой отвечает:

— В баню их веду, голубушки мои, помыть немножко…

Женщины смеются. Всегда приятно побеседовать с паном Фабианом. Во-первых, он умеет очень смешно говорить в рифму. Во-вторых, любит ввернуть сальную шутку, да такую, что аж в жар бросает, дрожь пробирает с головы до пят. А то, бывает, и рукам волю даст, может потискать слегка. Они всегда рады его видеть, женщины с Вислы. Подходят ближе, дивятся на огромного, пушистого кота и пытаются угадать:

— Не иначе как вазу разбил, негодник, или бутылку вина опрокинул. А, пан Фабиан?

Фабиан натягивает веревку, тащит за собой кота и командует собаке:

— П-с-с, Пудель, п-с-с!..

Пудель рад служить, он с удовольствием подгоняет Бальтазара. Пес удивлен: чтобы кота выводили гулять на поводке, такого он еще не видел. Ему очень хочется поиграть с Бальтазаром, опрокинуть его на спину и повалять по земле. Это было бы весело!

Но Бальтазару не до игр. Хотя кота еще с вечера освободили от прищепки, хвост так болит, словно на нем висит горящее полено, которое одновременно и обжигает, и жмет. Бальтазар уверен, что прищепка никуда не делась. Если бы он мог, он бы опять закружился быстро-быстро, так быстро, что поймал бы свой пылающий хвост зубами, откусил бы его напрочь и порвал когтями в мелкие клочки. Кот оборачивается назад, шипит, скалит зубы, выпускает когти, выгибает спину и рвется с веревки. Кажется, он готов взлететь, подняться над крышами, мостовыми и головами прохожих, но рука Фабиана тверда, а шнурок сдавливает шею, врезается в кожу и мясо, душит так, что у кота темнеет в глазах.

Еще и Пудель не оставляет в покое. Подгоняет, торопит, покусывая острыми зубами — и Бальтазар, опустив голову, покорно идет дальше.

На пристани все кипит. Большие пароходы и маленькие пароходики освобождаются от груза. Гулкие крики, пропитанные водой и ветром, приносятся издалека и пропадают в тяжких вздохах нависших над рекой железных мостов. На прибрежном склоне стоит город, кирпично-красный, залатанный, горбатый, и с любопытством глядит на реку. Дома под красными и зелеными крышами жмутся друг к другу. Город будто перевернулся с ног на голову. Навострив каменные уши, он прислушивается к чужим секретам. Черные руки — закопченные трубы и сверкающие кресты тянутся в небо.

Умытый росой, позолоченный восходящим солнцем, он выглядит словно огромный каменный идол, что рассматривает дары, которые несут на его алчущий жертвенник.

Он только что дремал, но вдруг пробудился, и вот уже протягивает ручищи, а для него готовят мясо, живое и заколотое, и теплая кровь течет из перерезанных шей и заливает мостовую. Молодые рыбаки, полуголые, мокрые, копошатся в воде, вытаскивают целые горы рыбы и швыряют ее в огромные корзины. Сонные мужики везут на тряских телегах плоды крестьянского труда, платформы, груженные снедью и бочками вина, тянутся по железным мостам туда, туда, к едва проснувшемуся каменному идолу, чтобы наполнить его ненасытный желудок.

Фабиан идет по берегу против движения, туда, где безлюдно и тихо. Веревка впивается в ладонь, бередит пораненный палец, и Фабиан часто меняет руку. Он забирается все дальше, ступает по черной земле, пропитанной дымом и угольной пылью. Здесь проходят каналы, по которым в реку стекают фабричные отходы и нечистоты из городских сортиров.

Он садится на холмик, поросший редкой травой, и смотрит на каменного идола, который выпускает в безоблачное небо первые дымки.

Здесь все ему знакомо, Фабиан узнает каждую красную или серую заплату, каждое зеленое пятно, каждую башню и крест. Молодым парнем он часто здесь сидел, держал на коленях альбом и рисовал. Не раз они сидели тут вместе с Зарембой. Вон она, та самая крыша, выглядывает между двух высоких каменных стен. И дым над трубой делает такое же колечко. Фабиан улыбается. Этот кусочек пейзажа всегда давался ему с трудом. Казалось, все движется, не стоит на месте, стены дрожат, танцуют. А там, немного дальше, на пологом берегу, где лодки сушат свои только что просмоленные днища, у него когда-то даже начался роман, именно там он познакомился с юной рыбачкой. Трава тогда была не такой чахлой, как теперь, здесь козы паслись. И они с рыбачкой, молодые, горячие, валялись тут, в траве, на этом самом холмике…