Фрэнк Норрис - Спрут

Комната была очень большая с невероятно высоким потолком. Вдоль стен шли гладкие прямоугольные колонны розового с прожилками мрамора; они увенчивались позолоченными коринфскими капителями, на которых покоился потолок. Смыкался со стенами потолок не под прямым углом, а образуя изгиб, отчего создавалось впечатление купола над головой. Сам потолок представлял собой огромную картину, на которой были изображены нимфы, богини, белые голубки и горлицы, золотые колесницы и многое другое; все это плавало в пухлых облаках и переплеталось гирляндами роз; рамой же этой картине служило великое множество сцепленных между собой золоченых горельефов. Стены между колоннами были затянуты шелком с рисунком в стиле Людовика XV, — в стиле, отличавшемся тонким вкусом и очаровательной простотой. Камин являл собой истинное чудо. Он высился до самого потолка; высеченные из черного мрамора согбенные Атланты сгибались под тяжестью этого сооружения. Камин был сложен из темно-красного с белыми прожилками мрамора и был так же строг и элегантен по стилю, как шелк на стенах. Камин украшал бронзовый щит с выгравированной монограммой, не поддающейся расшифровке, и девизом на латинском языке. Высокие бронзовые подставки для дров стояли по обе стороны очага.

Окна были густо задрапированы кружевом цвета крэм, с живописно вплетенным в него фамильным вензелем, и шторами из плотной темной парчи. Напротив камина имелось еще одно окно, выходившее в оранжерею, и через него в комнату лился удивительно красивый мягкий свет. Оно было очень велико, в готическом стиле, сплошь из цветного стекла; середину этого витража занимали фигуры двух рыцарей — Парсифаля и Лоэнгрина, героев немецкого средневекового эпоса, один из них держал в руке знамя, другой — лебедя. Витраж был настоящим произведением искусства — он сверкал и переливался сотнями цветов и оттенков: опаловых, пурпурных, темно-красных, туманно-розовых, ярко-синих, ржавых и темно-темно-фиолетовых, и сочетание их производило поразительный эффект.

Мягкий, как мох, ковер под ногами, разбросанные по всему полу шкуры (одна из них — огромного белого медведя) и небольшие коврики шелковистого бархата. Угол комнаты занимал высокий шкаф черного дерева эпохи Возрождения, с инкрустациями из серебра и слоновой кости, а посредине ее стоял огромный стол фламандского дуба — черный и массивный. В воздухе веяло сандалом. Из оранжереи доносился плеск фонтана. Электрические лампочки в колпачках из матового стекла на стенном бордюре меж золотых капителей приятным мягким светом освещали эту чудесную комнату.

Навстречу им уже шла миссис Джерард.

— Это, без сомнения, мистер Пресли! Молодой американский поэт, которым мы все так гордимся. Я боялась, что вы не приедете. Мне доставляет истинное наслаждение приветствовать вас в моем доме.

Появился ливрейный лакей.

— Обед подан, мадам, — доложил он.

Покинув меблированные комнаты на Кастро-стрит, миссис Хувен задержалась на углу ближайшей улицы и стала ждать, когда появится Минна. Маленькая Хильда, которой едва исполнилось шесть, не отходила от матери.

Миссис Хувен было не так уж много лет, но тяжелый труд преждевременно состарил ее. От былой красоты не осталось и следа. Да она и забыла, что значит заниматься собой. На ней была помятая черная шляпка с пропыленными, когда-то розовыми цветами, на плечах — клетчатый шерстяной платок. В этот злополучный день миссис Хувен по воле судьбы оказалась еще в горшем положении, чем ее дочь. Кошелек с жалкой горсткой десяти- и пятицентовых монеток лежал в ее сундучке, а сундучком завладела хозяйка. Минну отделяли от голода оказавшиеся у нее в кармане тридцать пять центов. К миссис Хувен и маленькой Хильде нищета подступила в то самое мгновение, когда их выгнали на улицу.

Пока они поджидали Минну, напряженно вглядываясь в каждый трамвай, в каждого появившегося на горизонте прохожего, откуда-то возник полицейский и спросил, что они здесь делают; не получив удовлетворительного ответа, он сказал, чтобы миссис Хувен шла по своим делам.

Минна еще могла надеяться на что-то, вступая в борьбу за существование в большом городе. У миссис Хувен решительно никакой надежды не было. Тоска, отчаяние, нужда, а главным образом невыразимый страх перед беспокойной, жестокой жизнью городских улиц привели к тому, что она отупела, лишилась способности соображать и внятно выражать свои растрепанные мысли. Растерянная, ничего не понимающая, еле ворочающая языком, она повиновалась лишь инстинкту самосохранения и с упорством тонущей кошки цеплялась за соломинку, стараясь спасти жизнь маленькой Хильды и свою.