Стивен Крейн - Третья фиалка

— Насколько я понимаю, вы сейчас собираетесь повлиять на мою точку зрения, чтобы не упасть в моих глазах, когда я обнаружу, что у вас нет роскошной студии, что вы не курите сигареты с монограммами и не разглагольствуете о том, как халтурно работают ваши собратья.

— Совершенно верно, именно это я и попытаюсь сейчас сделать.

— Тогда приступайте.

— Во-первых…

— Так что же во-первых?

— Видите ли, я занялся живописью, когда был еще очень беден. Кстати, все это я рассказываю вам для того, чтобы вы обо мне все знали и понимали, что мне нечего стыдиться. Ну так вот, я занялся живописью, когда был еще очень беден и мог оплатить учебу только наполовину; вторую половину правдами и неправдами — когда мольбой, а когда и угрозами — приходилось выклянчивать у моего бедного отца. В Париже я тяжко трудился, но потом вернулся сюда в надежде сразу стать великим художником. Однако из этой затеи ничего не вышло. По сути, мне тогда пришлось пережить ряд худших в жизни моментов. Так продолжалось несколько лет. Отец постепенно растерял всю свою веру в меня, хотя в тот период я нуждался в ней, как никогда. Чуть позже дела у меня все же стали постепенно налаживаться, и спустя какое-то время мне стало ясно, что планомерные усилия на избранном поприще могут обеспечить достойный — по крайней мере, в моем понимании — доход. Этот самый этап я сейчас и переживаю.

— Разве в этой истории есть что-нибудь постыдное?

— Да, есть — бедность.

— Но бедности не стоит стыдиться!

— О господи! И вам еще хватает безрассудства высказывать подобные замечания, давно отжившие и напрочь лишенные смысла? Бедности стыдятся все. Вы где-нибудь видели человека, который бы ее не стыдился? Могу поспорить на что угодно, что нет. Конечно, каждый, кому удается сколотить приличное состояние, впоследствии с напыщенным видом рассуждает о том, каким нищебродом был в молодости, и никому даже в голову не приходит, что в те времена бедность и ему казалась позором.

— Так или иначе, а в истории, которую вы мне только что рассказали, нет ничего предосудительного.

— Почему это? Вы что, отказываете мне в великом праве быть таким же, как все?

— Мне кажется, это… было смело.

— Смело? Чушь! Ничего смелого в этом нет. Подобную иллюзию создают те, кто прошел через эту мельницу только ради того, чтобы прославить самих себя.

— Знаете, мне не нравится, когда вы так говорите. Это звучит безнравственно.

— Уверяю вас, никакого героизма здесь нет. Я отчетливо помню, что не совершил на этом пути никакого подвига.

— Вполне возможно, но ведь это…

— Что — это?

— Но мне это почему-то все равно нравится.

— Их трое, — сипло прошептал Горе.

— Говорю тебе, не трое, а четверо! — тихо и взволнованно возразил ему Морщинистый.

— Четверо, — решительно, хотя и едва слышно, заявил Пеннойер.

Они вели ожесточенный спор, используя в качестве аргументов мимику и жесты. Из коридора доносился шорох дамских платьев, скороговоркой тараторили женские голоса.

Горе прильнул ухом к створке двери, грозя за спиной кулаком друзьям и тем самым призывая их к молчанию. Потом повернулся и прошептал:

— Трое.

— Четверо, — едва слышно выдохнули Пеннойер и Морщинистый.

— Холли тоже с ними, — тихо молвил Горе. — Билли открывает дверь. Вот они заходят к нему в студию. С их уст срываются восклицания: «Восхитительно! Просто восхитительно!» С ума сойти! — Он безмолвно закружил в танце по комнате. — С ума сойти! Я тоже хочу большую студию и хорошую репутацию. Пусть ко мне тоже приходят друзья, а я стану их развлекать!

Горе напустил на себя поучительный вид и стал тыкать пальцем в стену:

— Эту вещицу я написал в Бретани. Крестьянка в деревянных башмаках. Вот это большое коричневое пятно — женщина, а два белых поменьше — ее башмаки. Неужели вы не видите? Перед вами крестьянка в башмаках. Понимаете, в Бретани все представительницы слабого пола ходят в деревянных башмаках. Специально для удобства художников. Ага, я вижу, вас заинтересовала вещица, которую я написал в Марокко. Она приводит вас в восхищение? Согласен, неплохо, совсем неплохо. Араб курит трубку, сидя на корточках на пороге своего дома. Эта длинная полоска не что иное, как трубка. Умно, правда? Ах, благодарю вас, вы очень добры. Дело в том, что этому занятию арабы предаются поголовно. И больше вообще в жизни ничего не делают. Ради удобства художников. А вот эту вещицу я написал в Венеции. Большой канал, знаете ли. Гондольер, опирающийся на свое весло. Ради удобства художников. Американские сюжеты тоже очень хороши, беда лишь в том, что их трудно найти. Да, очень трудно. Марокко, Венеция, Бретань, Голландия — там повсюду удивительные цвета, причудливые формы и прочие прелести.