Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Я пытался уговорить Эльстира, никому в этом, конечно, не признаваясь, чтобы он рассказал ей обо мне и нас свел. Он обещал нас познакомить, хоть и удивлялся, зачем мне это знакомство, потому что по его мнению она была ничтожеством, интриганкой, корыстной и скучной особой. Я рассудил, что если я встречусь с г-жой Бонтан, Андре рано или поздно об этом узнает, так что лучше ее заранее предупредить. «Кто чего боится, то с тем и случится, — сказал я ей. — Меньше всего на свете мне хотелось встретиться с госпожой Бонтан, но ничего не поделаешь: Эльстир собирается пригласить ее и меня». — «Ни минуты не сомневалась, что так оно и будет», — горестно воскликнула Андре, устремив в какую-то невидимую точку в пространстве расширившиеся и искаженные горем глаза. Едва ли эти слова внятно передавали ее мысль: «Я прекрасно знаю, что вы любите Альбертину и из кожи вон лезете, чтобы сблизиться с ее семьей». Но они, эти слова, были бесформенными и необязательными осколками той самой мысли, которую я задел — и она взорвалась вопреки воле самой Андре. И точно так же как выраженьице «как раз», эти слова получали смысл только на уровне интерпретации: это были именно такие слова, которые (в отличие от прямых утверждений) внушают нам или уважение к собеседнику, или недоверие, или ссорят с ним.

Андре думала, что я любил Альбертину, именно потому она и не поверила, что семья Альбертины меня не интересует. И вероятно, ее это задевало.

На моих свиданиях с ее подругой она обычно бывала третьей. Но бывало, что мне предстояло увидеть только Альбертину, я лихорадочно ждал этих дней, хотя они никогда ни к чему не приводили; всякий раз это оказывался не тот главный день, о котором я думал, и я тут же доверял его роль следующему такому дню, но и следующий не справлялся с этой ролью; так рушились, один за другим, эти валы, и вслед за одним тут же вырастал другой.

Примерно через месяц после того, как мы играли в хорька, кто-то сказал, что завтра утром Альбертина уезжает на двое суток к г-же Бонтан; поезд у нее очень рано, поэтому она переночует в Гранд-отеле, а оттуда, не беспокоя подруг, у которых живет, доедет до вокзала на омнибусе и сядет в первый утренний поезд. Я заговорил об этом с Андре. «Ну нет, вряд ли, — с недовольным видом отозвалась Андре. — Впрочем, это все равно бы ничем вам не помогло, потому что я уверена, если Альбертина будет одна ночевать в отеле, она не захочет с вами увидеться. Это было бы не по протоколу, — добавила она, употребив полюбившееся ей с недавних пор выражение в смысле „это не принято“. — Образ мыслей Альбертины мне известен, потому я вам это и говорю. Мне-то какая разница, увидитесь вы с ней или нет? Мне все равно».

К нам подошел Октав, не преминувший сообщить Андре, сколько очков заработал накануне во время игры в гольф, а за ним и Альбертина, на ходу забавлявшаяся своим «диаболо», как монашка четками. Благодаря этой игрушке она часами оставалась одна и не скучала. Как только она к нам подошла, мне бросился в глаза задорный кончик ее носа, который я упустил из виду, думая о ней последние дни; вертикальность лба под черными волосами уже не в первый раз входила в противоречие с моим расплывчатым представлением о нем: он прямо-таки бросался мне в глаза своей белизной; Альбертина восставала передо мной из праха воспоминаний. Гольф приучает к одиноким радостям. Радость от «диаболо» тоже безусловно относится к разряду одиноких. Однако Альбертина даже после того, как к нам присоединилась, не перестала в него играть, болтая с нами: так дама, принимая подруг, явившихся с визитом, не выпускает из рук рукоделия. «Говорят, что госпожа де Вильпаризи, — сказала она Октаву, — подала вашему отцу жалобу (и я расслышал в этом слове одну из нот, свойственных Альбертине; всякий раз, когда я убеждался что забыл их, я тут же вспоминал, что уже раньше угадывал за ними такую решительную и французскую рожицу Альбертины. Будь я слепым, и то бы распознал по этим ноткам ее бойкую, немного провинциальную натуру не хуже, чем по кончику носа. Те и другой друг друга стоили, были взаимозаменяемы; голос у нее был словно тот голос из будущего, который будет, как предсказывают, осуществлять фото-телефонную связь: в звуке явственно вырисовывался зрительный образ). И ведь она написала не только вашему отцу, но еще и мэру Бальбека, чтобы на молу больше не играли в „диаболо“, потому что ей попали мячиком в лицо». — «Да, слышал я про эту жалобу. Просто смешно. Здесь и так не слишком много развлечений». Андре не вмешивалась в разговор, она не знала г-жи де Вильпаризи, как, впрочем, и Октав, и Альбертина. Тем не менее она заметила: «Не знаю, почему эта дама устроила скандал, старой госпоже де Камбремер тоже попали мячиком в лицо, но она же не пожаловалась». — «Я объясню вам разницу, — важно сказал Октав, чиркая спичкой, — дело в том, что, по-моему, госпожа де Камбремер светская дама, а госпожа де Вильпаризи выскочка. Вы идете после обеда на гольф?» — и он ушел, а вслед за ним и Андре. Я остался наедине с Альбертиной. «Вы заметили? — сказала она, — я теперь причесываю волосы, как вам нравится, посмотрите на эту прядь. Все насмехаются и никто не знает, для кого я это делаю. Тетя тоже поднимет меня на смех. Но я ей тоже не скажу, в чем дело». Я видел сбоку щеки Альбертины, часто они казались бледными, но сейчас их заливал нежный румянец, они были словно освещены изнутри и блистали, — так бывает порой ярким зимним утром, когда камни, на которые падает солнечный луч, похожи на розовый гранит, и лучатся радостью, и манят на прогулку. И глядя на щеки Альбертины, я испытывал такую же радость, рождавшую во мне, правда, совсем другое желание: мне хотелось поцеловать эти щеки. Я спросил, правду ли мне сказали о ее планах. «Да, — отвечала она, — я сегодня ночую в вашей гостинице и даже не спущусь к ужину, потому что у меня небольшая простуда. Вы можете прийти посидеть у моей постели, пока я буду ужинать, а потом мы поиграем во что захотите. Я бы рада была, чтобы завтра утром вы меня проводили на вокзал, но боюсь, это покажется странным, не Андре, конечно, она-то умная, а другим, кто там будет. Пойдут разговоры, их перескажут моей тете… но вечер мы можем провести вместе. Тетя не узнает. Пойду попрощаюсь с Андре. До скорого свидания. Приходите пораньше, чтобы у нас было побольше времени», — добавила она, улыбаясь. Эти слова унесли меня во времена еще более далекие, чем любовь к Жильберте, — в те времена, когда я представлял себе любовь как нечто внешнее и осуществимое. Но Жильберта, виденная мною на Елисейских Полях, была не та Жильберта, которую я открывал в себе, как только оставался один, а тут вдруг в реальной Альбертине, с которой я встречался каждый день, которая, по моему мнению, была полна буржуазных предрассудков и всё рассказывала тетке, воплотилась воображаемая Альбертина, та, о которой я думал, когда еще не знал, что она украдкой смотрит на меня на молу, та, которая словно бы нехотя уходила домой, глядя, как я удаляюсь от нее.