Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Но удивительнее всего то, что человек оборачивается к нам и прежним лицом тоже. От нас требуется такое усилие, чтобы воссоздать то, что поступило к нам извне, — да хоть вкус яблока, — что не успеем мы получить какое-нибудь впечатление, как уже незримо скользим вниз по склону воспоминания, и не успеем спохватиться, как уже оказались очень далеко от того, что успели почувствовать. Так что каждая встреча — это что-то вроде восстановления того, что мы на самом деле видели. Мы уже об этом не помнили, ведь то, что называется вспоминать, в действительности значит забывать. Но если мы еще способны видеть, мы узнаём забытую черту в тот самый миг, когда она нам предстает, мы вынуждены выправить искривившуюся линию; так что вечное живительное удивление, благодаря которому эти ежедневные свидания с красавицами девушками на берегу моря так умиротворяли меня и врачевали, было соткано не только из открытий, но и из воспоминаний. К этому следует добавить возбуждение от того, что мои подруги всегда поворачивались ко мне новой стороной, оказывались не совсем такими, как я думал; поэтому надежда на новую встречу никогда не была похожа на такую же предыдущую надежду, а всегда на трепетное воспоминание о последнем разговоре; понятно, что каждая прогулка производила резкий поворот в моих мыслях, причем совершенно не в ту сторону, как воображалось мне перед тем на свежую голову в уединении моей комнаты. То направление забывалось, отменялось, стоило мне вернуться к себе, гудя как улей от взволновавших меня разговоров, которые долго еще потом во мне замирали. Каждый человек разрушается, когда мы перестаем его видеть; а когда он опять появляется, мы словно создаем его заново, не таким, как в прошлый раз, или, пожалуй, даже не таким, как во все предыдущие разы. Как минимум это два разных создания. Нам помнится решительный взгляд, дерзкий облик — значит, при следующей встрече нас неизбежно удивит, чтоб не сказать глубоко впечатлит главным образом томный профиль, мечтательность, кротость, то есть черты, которыми наше предыдущее воспоминание пренебрегло. Когда наше воспоминание сталкивается с новой реальностью, мы или разочаровываемся, или удивляемся; такое столкновение вносит поправки в наше прежнее представление, указывая на то, что память нас подвела. А тот образ, которым мы в прошлый раз пренебрегли, и как раз благодаря этому теперь самый поразительный, самый реальный, самый уточненный, превратится в матерьял для грез и воспоминаний. Нежный и мягкий профиль, кроткое, задумчивое выражение лица — нам захочется их видеть опять и опять. А потом, когда еще раз между нашим желанием и тем, как мы представляем себе его предмет, образуется разрыв, его преодолеет своеволие пронзительного взгляда, острого носа, плотно сжатых губ. Разумеется, верность первым, чисто физическим впечатлениям, всякий раз подтверждавшимся, когда я встречался с моими подругами, распространялась не только на лица: я уже упоминал, что их голоса волновали меня, быть может, еще больше (ведь голос не только сам по себе — неповторимая сфера чувственного, он еще и часть недосягаемой головокружительной бездны несбыточных поцелуев): они были похожи на единственный в своем роде звук маленького музыкального инструмента, в котором до мельчайшего перелива воплотился чей-то голос. Я поражался, узнавая позабытый уже глубокий тон каждого голоса с его особой модуляцией. Так что при каждой новой встрече, чтобы достичь полной точности, мне приходилось, внося исправления, уподобляться не только рисовальщику, но и настройщику или хормейстеру.

Но в один прекрасный день, когда мы играли в хорька, нарушилась та слаженная гармония, в которую с некоторых пор, поборовшись с распространением волн-соперниц, складывались во мне исходящие от девушек волны чувственности, — и нарушилась она в пользу Альбертины. Случилось это в рощице на скалах. Я стоял между двумя девушками, не принадлежавшими стайке, — мои подруги привели их с собой, потому что нам нужно было в тот день как можно больше народу, — и с завистью смотрел на молодого человека, соседа Альбертины, думая, что, будь я на его месте, я бы держал в руке руку моей подруги в эти нежданные минуты, которые, быть может, никогда не повторятся, а ведь они могли бы завести меня очень далеко. Да просто прикосновение к рукам Альбертины было бы само по себе восхитительно, даже если бы оно осталось без продолжения, хотя, скорее всего, оно бы к чему-нибудь да привело. Не то чтобы я никогда не видел рук красивее. Даже в компании ее подружек руки Андре, например, были худенькие и гораздо тоньше, они словно вели свою особую жизнь, послушную приказам девушки, но независимую, и часто простирались перед ней, как благородные борзые, с ленцой, с медлительной мечтательностью, а подчас пальцы ее неожиданно и резко распрямлялись; Эльстир даже написал несколько этюдов с этих рук. На одном этюде Андре грела их у огня, и при этом освещении была в них золотистая прозрачность двух осенних листиков. Но руки Альбертины, более пухлые, на миг уступали, а потом сопротивлялись захвату сжимавшей их руки и вызывали совершенно особенное ощущение. В пожатии руки Альбертины была чувственная нежность, словно гармонировавшая с розовым, но и чуть-чуть сиреневым цветом кожи. От этого пожатия вы словно проникали в нее, вглубь ее ощущений, в звонкость ее смеха, нескромного, как воркование или — иной раз — крик. Она относилась к тем женщинам, которым так приятно пожать руку, что благодаришь цивилизацию, узаконившую рукопожатие между юношами и девушками при встрече. Если бы в правилах этикета (ведь они произвольны) пожатие рук заменилось другим жестом, я бы целыми днями глядел на неприкосновенные руки Альбертины, терзаясь жгучим любопытством, каковы они на ощупь: это занимало меня не меньше, чем вкус ее щек. Но я догадывался, что радость долго держать ее руки в своих, окажись я ее соседом в «хорьке», принесла бы мне гораздо больше: сколько признаний, сколько объяснений в любви, до сих пор от застенчивости не высказанных, мог бы я передать в немногих пожатиях рук; и как легко было бы ей, отвечая на них другими пожатиями, дать мне понять, что она согласна; какое завязалось бы сообщничество, какая зародилась бы нежность! В несколько минут, проведенных вот так рядом с ней, моя любовь продвинулась бы вперед больше, чем за всё время нашего знакомства. Ведь я понимал, что игра не будет длиться всегда: зная, что всё это ненадолго и скоро кончится и что, как только игре придет конец, будет уже слишком поздно, я бы даром времени не терял. Я нарочно упускал кольцо и, очутившись в середине, когда оно переходило из рук в руки, притворялся, что не заметил его, дожидаясь, пока оно попадет в руки соседу Альбертины, а она заливалась смехом и вся розовела от радости и наслаждения игрой. «А мы ведь в том самом лесу», — сказала мне Андре, кивая на обступившие нас деревья, и в глазах ее мелькнула улыбка, предназначенная только мне, пролетевшая над головами остальных играющих, словно только мы с ней были здесь достаточно умны, чтобы отстраниться от игры и сказать по ее поводу что-нибудь поэтичное. В изысканном своем остроумии она даже дошла до того, что безотчетно напела: «Бежит-бежит мой хорек, мой хорек бежит из леса, бежит-бежит мой хорек, мой хорошенький хорек», как те, кто не может съездить в Трианон без того, чтобы затеять там празднество в духе Людовика XVI, или забавляется тем, что распевает песню в обстановке, для которой она была придумана. Я бы даже огорчился, пожалуй, что меня не трогает очарование таких спектаклей, если бы на минутку над этим задумался. Но мысли мои были далеко. Играющие начинали удивляться моему тупоумию — как это я не могу поймать кольцо. Я глядел на такую красивую, такую равнодушную, такую веселую Альбертину; она, не подозревая об этом, вот-вот уже должна была оказаться моей соседкой, потому что я наконец, благодаря уловке, которой она не заметила, а то бы разозлилась, поймал кольцо в руках, находившихся в нужном мне месте. В пылу игры длинные волосы Альбертины наполовину разметались и вьющимися прядями упали на щеки, своей сухой чернотой еще больше подчеркивая розовый цвет лица. «У вас косы как у Лауры Дианти, Элеоноры Гиенской и ее дальней родственницы, которую так любил Шатобриан [298] У вас косы как у Лауры Дианти, Элеоноры Гиенской и ее дальней родственницы, которую так любил Шатобриан . — Лаура Дианти (ок. 1480–1573), фаворитка герцога Феррарского Альфонсо I д’Эсте, предположительно послужила Тициану моделью для «Флоры» (галерея Уффици во Флоренции) и «Женщины перед зеркалом» (Лувр). У обеих женщин на портретах длинные вьющиеся волосы, убранные в косы. Элеонора Гиенская, или Аквитанская (1122–1204) (которая также была наделена прекрасными волосами), скорее всего, появилась в тексте по ошибке автора или его героя: на ее месте должна была бы оказаться Маргарита Провансальская, отдаленным потомком которой была Дельфина де Сабран, маркиза де Кюстин (1770–1826). Она упомянута в «Замогильных записках» Шатобриана, с которым ее связывали любовные отношения. . Вы должны всегда хоть немного распускать волосы», — сказал я ей на ушко, воспользовавшись этим предлогом подойти ближе. Внезапно кольцо перешло к соседу Альбертины. Я тут же бросился на него, силой разжал его пальцы, схватил кольцо; пришлось ему идти на мое место в середине круга, а я занял его место рядом с Альбертиной. Еще несколько минут назад я завидовал этому юноше, видя, как его руки скользят по веревочке и то и дело встречаются с руками Альбертины. Теперь, дождавшись своего часа, слишком робкий, чтобы искать прикосновения, слишком взволнованный, чтобы его прочувствовать, я уже не ощущал вообще ничего, кроме быстрого и болезненного сердцебиения. Вдруг Альбертина с хитрым видом склонила ко мне свое полное розовое лицо, притворяясь, что кольцо у нее, чтобы обмануть хорька и отвлечь его от того места, где кольцо находилось на самом деле. Я тут же понял, что намек во взгляде Альбертины относился к этой хитрости, но меня взволновало, что в ее глазах явственно промелькнуло пускай лживое, придуманное только в целях игры, подобие секрета, взаимопонимания: ничего этого между нами не было, но отныне мне показалось, что всё возможно, и я невероятно обрадовался. Не помня себя от восторга, я почувствовал, как рука Альбертины легонько сжимает мою руку, и ее палец ласкающим движением скользнул по моему; одновременно я увидел, что она подмигивает мне, стараясь, чтобы это вышло незаметно для остальных. И тут же ко мне слетелась толпа невидимых для меня доныне надежд: «Она пользуется игрой, чтобы дать мне почувствовать, что я ей очень нравлюсь», — подумал я, от радости воспарив к облакам, но тут же упал на землю, слыша, как Альбертина яростно шепчет: «Да берите же, я уже битый час вам его даю». Вне себя от горя, я выпустил веревочку, хорек заметил кольцо, бросился на него, и пришлось мне идти в середину круга, в отчаянии глядя на разнузданный хоровод, плясавший вокруг меня, слыша насмешки, которыми осыпали меня играющие, принужденно улыбаясь им в ответ, чего мне совсем не хотелось, — а Альбертина тем временем приговаривала: «Кто не хочет следить за игрой, тот пускай не играет, а то из-за него и другие проигрывают. Давай, Андре, больше не будем его приглашать, когда у нас игра, а не то я сама не приду». Андре руководила игрой и распевала «бежит-бежит мой хорек», а Розмонда из духа подражания неуверенно ей подтягивала; но тут Андре перебила упреки Альбертины и сказала мне: «Мы в двух шагах от Кренье, вы же так хотели увидеть эти места. Пока эти дурочки резвятся, как восьмилетки, давайте я вас туда отведу по одной очень славной тропинке». Андре обходилась со мной до того ласково, что по дороге я высказал ей об Альбертине всё, что, как мне казалось, могло привлечь ко мне любовь этой последней. Андре отвечала, что Альбертина ей тоже нравится и кажется прелестной; однако комплименты, обращенные к подруге, кажется, не доставили ей особого удовольствия. Вдруг я остановился посреди тропинки, тянувшейся по дну ложбины, до глубины сердца тронутый сладким детским воспоминанием: по зубчатым блестящим листьям, вырисовывавшимся на гребне холма, я узнал куст боярышника, увы, еще в конце весны отцветшего. Вокруг веяло забытой атмосферой былых времен — месяц Марии, воскресные дни, поверья, ошибки. Мне хотелось ее удержать. Я на секунду остановился, и Андре, с ее чудной проницательностью, не стала меня торопить, пока я немного побеседовал с листьями. Я спросил, как поживают цветы, те цветы боярышника, похожие на веселых юных девушек, взбалмошных, кокетливых и набожных. «Эти барышни уже давно отбыли», — отвечали мне листья. Возможно, они подумали про себя, что тому, кто объявляет себя их близким другом, следовало бы лучше знать их обычай. Да, близкий друг — но этот друг столько лет не виделся с ними, вопреки всем своим обещаниям. И все-таки если первой девушкой, которую я любил, была Жильберта, то уж первыми цветами были они. «Да, знаю, они исчезают в середине июня, — отозвался я, — но мне приятно увидеть, где они жили. Они навещали меня в Комбре, являлись ко мне в комнату, их приносила мама, когда я болел. А в субботние вечера мы встречались с ними в месяц Марии. А здесь они ходят на этот праздник?» — «Ну конечно! Между прочим, этих барышень все очень рады видеть в церкви Святого Дионисия Пустынника, это ближайший отсюда приход». — «Так я и теперь могу их повидать?» — «Ну нет, не раньше мая будущего года». — «Но я могу быть уверен, что найду их здесь?» — «Каждый год, без исключений». — «Только я не знаю, найду ли это место». — «Непременно найдете! Барышни такие веселые, то смеются, то распевают псалмы, так что вы уж точно не ошибетесь, тем более что с начала тропинки признаете их аромат».