Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Пора было идти домой; мы вернулись к остальным. Теперь я знал, что люблю Альбертину, но увы, не позаботился о том, чтобы об этом узнала она. Дело в том, что хотя те, в кого я по очереди влюблялся, были почти одинаковы, сама концепция любви у меня изменилась с тех пор, как я играл на Елисейских Полях. Признание в нежной страсти уже не казалось мне одним из главных и необходимых любовных эпизодов, а сама любовь уже не была для меня событием реальной жизни, но лишь субъективной радостью. И я догадывался, что чем меньше Альбертина будет знать об этой радости, тем больше сделает для того, чтобы я ею упивался.

Пока мы шли назад, образ Альбертины, озаренный светом, исходившим от других девушек, уживался во мне с другими впечатлениями. Но как луна, днем кажущаяся маленьким белым облачком, очертаниями слегка напоминающим луну, ночью предстает нам во всей красе, так, не успел я вернуться в гостиницу, взошел над моим сердцем и засиял единственный в своем роде образ Альбертины. Комната показалась мне совсем новой. Конечно, она уже давно не была враждебной, как в первый вечер. Мы неустанно видоизменяем свое жилье и, по мере того как привычка делает нас всё менее чувствительными, изымаем вредоносные цвета и запахи, воплощавшие наше недовольство. Но эта комната, еще не потеряв на меня влияния, уже не в силах была не только опечалить меня, но и обрадовать: это уже не был ни отстойник ясных дней, бассейн, где они отражались в виде омытой светом лазури, которую на миг затягивало, неосязаемое и белое, как излучение зноя, отражение туманной пелены, ни чисто эстетическое прибежище пейзажных вечеров, а просто спальня, где я провел столько вечеров, что больше ее не замечал. А теперь я вновь ее видел, но уже с эгоистической точки зрения, ведь это и есть точка зрения любви. Я мечтал, как придет Альбертина и, видя прекрасное наклонное зеркало и элегантные книжные шкафы, подумает обо мне с уважением. Это уже не было место, куда я забегал на минутку перед тем, как умчаться на пляж или в Ривбель: моя комната обрела реальность, я опять ее любил, она и выглядела по-новому, потому что на каждый предмет обстановки я смотрел теперь глазами Альбертины.

Через несколько дней после игры в хорька мы на прогулке зашли слишком далеко и очень обрадовались, найдя в Менвиле две маленькие повозки, двухместные и двухколесные, благодаря которым сможем успеть к обеду; и так велика уже была моя любовь к Альбертине, что я предложил сесть в одну повозку со мной сперва Розмонде, потом Андре, а Альбертине ни разу не предложил; затем, продолжая уговаривать то Андре, то Розмонду, я второстепенными соображениями о времени, дороге и пальто подвел всех к решению, принятому вроде бы против моей воли, что удобнее всего будет, если я поеду с Альбертиной — на что я скрепя сердце согласился. Увы, любовь стремится полностью поглотить любимое существо, а разговорами сыт не будешь: на обратном пути Альбертина изо всех сил старалась быть приветливой, и высаживая ее у ее дома, я был счастлив, но не только не насытился ее обществом, а изголодался по ней еще больше, и время, которое мы провели вдвоем, рассматривал только как ничтожную прелюдию к дальнейшему. Хотя на самом деле в этой прогулке таилось то первое очарование, которое потом бесследно исчезает. Я еще ничего не попросил у Альбертины. Она могла воображать, чего я хочу, но, ничего не зная наверняка, предполагать, что я стремлюсь к необязательным легким отношениям, в которых ей чудилось нечто смутно-восхитительное, чреватое неизбежными сюрпризами, то есть романтикой.

На следующей неделе я совсем не старался увидеть Альбертину. Я притворялся, будто предпочитаю Андре. Начинается любовь — и хочется остаться для любимой девушки незнакомцем, которого она могла бы любить, но она вам нужна, причем вы жаждете не столько дотронуться до ее тела, сколько затронуть ее воображение, ее сердце. Вставляете в письмо что-нибудь обидное, чтобы равнодушной особе захотелось вытянуть у вас ласковое слово, и любовь, повинуясь безотказному механизму, с каждым новым ходом всё туже затягивает сеть вашей интриги, в силу которой уже невозможно не любить и невозможно быть любимым. Я назначал Андре свидания на то время, когда другие собирались на какой-нибудь прием; я знал, что Андре с удовольствием им для меня пожертвует — и пожертвовала бы даже с досадой, из порядочности и деликатности, чтобы никому, в том числе и ей самой, не пришло в голову, что она придает значение более или менее светским забавам. Словом, я заботился о том, чтобы каждый вечер иметь ее в своем распоряжении, желая не столько вызвать в Альбертине ревность, сколько придать себе в ее глазах больше обаяния или по крайней мере не упасть в ее мнении, если покажу, что люблю не Андре, а ее. Андре я об этом тоже не говорил, опасаясь, что она передаст мои слова Альбертине. При Андре я упоминал об Альбертине с холодком — и, возможно, мне хуже удавалось обмануть ее этой хитростью, чем ей меня своей притворной доверчивостью. Она делала вид, будто верит, что я к Альбертине равнодушен, и мечтает как можно больше сблизить нас с ней. Хотя, скорее всего, она и в равнодушие не верила, и сближения не желала. Я рассказывал ей, как мало мне дела до ее подруги, а сам думал только об одном: как бы завязать отношения с г-жой Бонтан, приехавшей провести несколько дней в окрестностях Бальбека; Альбертина собиралась на три дня к ней в гости. Разумеется, я не проговорился о своем желании Андре и, рассуждая с ней о родных Альбертины, напускал на себя самый рассеянный вид. В ответах Андре не проскальзывало ни тени сомнения в моей искренности. Так почему же в один из дней у нее вырвалось: «Я как раз видела тетку Альбертины»? Она, конечно, не сказала: «Я догадалась по вашим словам, оброненным будто случайно, что вы только и думаете, как бы завязать знакомство с теткой Альбертины». Но выражение «как раз» явно указывало, что есть у Альбертины такая мысль, но она сочла более вежливым оставить ее при себе. Оно было из той же компании, что определенные взгляды и жесты, которые сознание собеседника не воспринимает логически, рационально, однако их истинное значение прекрасно до него доходит: так человеческая речь преображается внутри телефона в электричество, а потом снова становится речью, которую можно услышать. Чтобы изгнать из памяти Андре мысль о том, что меня интересует г-жа Бонтан, я стал упоминать о ней не только рассеянно, но и недоброжелательно; я стал говорить, что повидал на своем веку подобных дур и надеюсь, что больше со мной такого не случится. На самом-то деле я, наоборот, всячески искал с ней встречи.