Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Но какими бы неизбежными разочарованьями ни грозила нам погоня за тем, что мы едва видели мельком, а потом уже воображали себе на досуге, для наших органов чувств это единственный разумный способ познания, не отбивающий у них аппетита. Какой угрюмой скукой проникнута жизнь тех, что от лени или от робости садятся в экипаж и сразу едут к хорошо знакомым друзьям, не помечтав о них сперва и никогда не осмеливаясь остановиться по дороге, если что-нибудь их поманило.

Я возвращался домой, думая об этом приеме, вспоминая кофейный эклер, который доел прежде, чем позволил Эльстиру подвести меня к Альбертине, розу, подаренную старому господину, все эти детали, которые без нашего ведома отбирает случай, а для нас они складываются в особую нечаянную композицию — в картину первой встречи. Причем я-то думал, что она существует для меня одного, однако через несколько месяцев увидел эту картину словно с другой точки зрения, как будто с далекого расстояния: мы вспоминали с Альбертиной первый день нашего знакомства, и к моему изумлению, она припомнила и эклер, и подаренный цветок, и все подробности, про которые я, конечно, не думал, что они важны для меня одного, но мне представлялось, что их заметил только я, но теперь выяснялось, что всё это сложилось в историю, запечатленную в мыслях у Альбертины, а я об этом и не догадывался. Еще в тот первый день, перебирая на обратном пути воспоминания о встрече, я понял, какой умелый трюк был проделан: я беседовал с девицей, которая благодаря ловкости фокусника подменила собой ту, за которой я так долго бродил по берегу моря, а ведь у них не было ничего общего. Впрочем, я мог бы от этом догадаться и раньше: ведь та девушка на пляже была моей выдумкой. Но я отождествил ее с Альбертиной в разговорах с Эльстиром, и теперь, несмотря ни на что, чувствовал себя обязанным хранить верность Альбертине воображаемой. Вот так обручаешься по доверенности, а потом чувствуешь себя обязанным вступить в брак с той, которую тебе подсунули. И это еще не всё: да, память о приличных манерах, о словце «совершенно» и воспалении на виске изгнала, хотя бы временно, из моей жизни тоску; но ведь она же будила во мне другое чувство, пускай приятное и ничуть не мучительное, похожее на братскую привязанность, но со временем и это чувство тоже могло стать опасным: мне могло захотеться всё время целовать это новое существо, чье приличное поведение, и застенчивость, и неожиданная доступность прерывали бесполезный полет моего воображения, но зато вызывали во мне умиленную благодарность. К тому же память наша немедленно принимается изготавливать фотографические снимки, независимые один от другого, и упраздняет малейшую связь, малейшую преемственность между сценами, которые на них запечатлены, поэтому в коллекции ее карточек последняя совершенно не отменяет предыдущих. Одновременно с заурядной и трогательной Альбертиной, с которой недавно разговаривал, я видел таинственную Альбертину на фоне моря. Теперь это были воспоминания, то есть картины, правдивостью не уступавшие друг другу. И чтобы уж покончить с тем первым вечером после знакомства, пытаясь восстановить в памяти ту маленькую родинку на щеке прямо под глазом, я вспомнил, что в гостях у Эльстира, когда Альбертина уходила, я заметил эту родинку у нее на подбородке. Словом, когда я ее видел, я замечал, что у нее родинка, но потом моя блуждающая память примеряла ее к лицу Альбертины то так, то этак, перемещая с места на место.

Неважно, что я был изрядно разочарован, когда оказалось, что мадемуазель Симоне больно уж похожа на всех знакомых мне девиц; подобно тому как, разочаровавшись в бальбекской церкви, я все равно стремился в Кемперле, Понт-Авен и Венецию, так и тут: пускай Альбертина оказалась не такой, как я надеялся, я утешался тем, что по крайней мере через нее познакомлюсь с ее подругами из стайки.

Сперва я опасался, что ничего не выйдет. Она собиралась пробыть в Бальбеке еще довольно долго, и я тоже, поэтому я рассудил, что лучше мне не слишком настойчиво искать с ней встречи, а подождать, когда мы с ней столкнемся случайно. Но встречались мы каждый день, и я очень опасался, что она просто ответит издали на мое приветствие, и так это будет продолжаться до конца лета и ничем мне не поможет.

Спустя немного времени, в дождливый и почти холодный день, ко мне на молу подошла девица в шапочке и с муфтой, настолько непохожая на ту, которую я видел в гостях у Эльстира, что узнать в ней ту же самую особу казалось просто немыслимой умственной работой; я, тем не менее, с этой работой справился, но не сразу, а после секундного изумления, и это, кажется, не ускользнуло от Альбертины. С другой стороны, я-то помнил о поразившем меня «приличном поведении», а тут она удивила меня, наоборот, грубоватым тоном и манерами, присущими «стайке». Кроме того, ее воспаленный висок уже не успокаивал и не притягивал моего взгляда: не то я оказался с другой стороны, не то его скрывала шапочка, не то раздражение прошло. «Ну и погода! — сказала она. — В сущности, бесконечное бальбекское лето оказалось чудовищным враньем. А вы тут ничем не заняты? Вас не видно на гольфе, на танцах в казино, и верхом вы не ездите. Вы наверно умираете со скуки! Если всё время торчать на пляже, можно сдуреть, правда? Или вам нравится лентяйничать? Спешить вам некуда, я вижу. А я не такая, я обожаю все виды спорта. Вы не были на скачках в Ла Сони? Мы туда ездили на „трамвае“, но я догадываюсь, что путешествие на таком драндулете вас не прельщает! Мы тащились два часа! На велосипеде я бы трижды обернулась туда и обратно». Я-то восхищался, когда Сен-Лу совершенно естественно назвал маленький местный поезд «змейкой» за то, что он без конца сворачивал с прямого пути и пускался в объезд, и теперь меня смущало, с какой легкостью Альбертина обзывала его «трамваем» и «драндулетом». Я чувствовал, как по-хозяйски она обращается со словами, и боялся, что она поймет, как мне до нее далеко, и будет меня за это презирать. Причем мне еще не открылось всё богатство синонимов, которыми располагала стайка для обозначения этого поезда. Во время разговора Альбертина держала голову прямо и говорила несколько в нос, еле шевеля губами. Звук получался тягучий и гнусавый, в этом тембре были виноваты, вероятно, и провинциальная наследственность, и подростковое подражание британской невозмутимости, и уроки учительницы-иностранки, и отечность слизистой оболочки носа. Такая подача звука производила скорее неприятное впечатление (впрочем, она быстро исчезала и делалась естественной и детской, как только девушка осваивалась с собеседником). Но меня очаровало своеобразие этой манеры. Каждый раз, когда я несколько дней ее не встречал, я с восторгом твердил: «Вас никогда не видно на гольфе» — с той легкой гнусавостью, с какой она произнесла эту фразу, вытянувшись в струнку и прямо держа голову. И я думал, что желаннее ее нет никого на свете.