Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Прибыв к Эльстиру с небольшим опозданием, я поначалу решил, что мадемуазель Симоне нет в мастерской. Там сидела девушка в шелковом платье, с непокрытой головой, но я никогда не видел ни этих великолепных волос, ни носа, ни цвета лица и не узнавал общего впечатления, оставшегося у меня от юной велосипедистки, разгуливавшей вдоль моря в шапочке поло. И всё же это была Альбертина. Но даже когда я это понял, я не стал ею заниматься. В молодости, когда входишь туда, где собралось общество, ты словно исчезаешь, становишься другим человеком; любой салон — это новая вселенная, где, согласно закону меняющейся умственной и духовной перспективы, наше внимание устремляется на людей, танцы, карточные партии, словно отныне они станут для нас важны навеки, а ведь завтра мы их забудем. Чтобы добраться до беседы с Альбертиной, мне следовало пройти по маршруту, не мной предначертанному, — сперва предстать перед Эльстиром, потом обойти других гостей, с которыми меня знакомили, задержаться перед угощением, причем мне предложили пирожные с клубникой, и я их отведал, постоять неподвижно и послушать музыку, когда ее начали исполнять, и я обнаружил, что этим разнообразным эпизодам придаю такое же значение, как знакомству с мадемуазель Симоне, — знакомство превратилось в один из эпизодов приема, и я совершенно забыл, что еще несколько минут назад оно было единственной целью моего прихода сюда. Впрочем, не так ли бывает у деятельных людей с любым истинным счастьем, с любым большим горем? В толпе посторонних мы получаем от любимой женщины благоприятный или убийственный ответ, которого ждали целый год. Но нужно поддерживать разговор, и вот к одним мыслям добавляются другие, расползаясь по поверхности, из-под которой насилу время от времени глухо проклевывается воспоминание, по глубине несравнимое со всем остальным, но коротенькое — о том, что на нас свалилось горе. А если вместо горя нас посетило счастье, могут пройти годы, пока мы припомним, что произошло величайшее событие нашей сердечной жизни, а нам некогда было уделить ему побольше внимания, почти некогда его осознать, потому что вокруг, например, было много народу, а ведь мы и пришли-то туда в надежде на это событие.

Когда Эльстир подозвал меня, чтобы представить Альбертине, сидевшей немного поодаль, я сперва доел эклер, запил его кофе и с интересом попросил у старого господина (с которым только что познакомился, осмелившись преподнести ему розу из моей бутоньерки, когда он ею восхитился) рассказать мне подробнее о кое-каких нормандских ярмарках. Не могу сказать, что последовавшее затем знакомство не доставило мне никакого удовольствия и не представляло для меня никакой важности. Настоящее удовольствие, впрочем, я испытал немного погодя, когда вернулся в гостиницу, остался один и вновь стал самим собой. Удовольствия подобны фотографиям. То, что добыто в присутствии любимого существа, — это только негатив, а проявляешь его позже, вернувшись домой, получив в свое распоряжение ту внутреннюю темную комнату, вход в которую «запечатан», пока ты среди людей.

Удовольствие от знакомства, таким образом, отложилось для меня на несколько часов, зато всю его важность я оценил немедленно. Да, в момент знакомства мы внезапно чувствуем, что нас обласкали и выдали нам «чек» на грядущие радости, к которым мы стремились много недель, мы прекрасно понимаем, что с его получением окончились для нас не только мучительные поиски — это было бы нам только приятно, — но ведь кончилась и жизнь существа, искаженного нашим воображением, существа, которому добавил величья наш тоскливый страх никогда с ним не сблизиться. В тот миг, когда наше имя звенит на устах у того, кто нас представляет, особенно если он, как Эльстир, не скупится на хвалебные комментарии, в этот священный миг, равносильный тому, когда волшебник в феерии приказывает одному человеку внезапно превратиться в другого, в этот самый миг та, которую мы так хотели узнать, исчезает, — и как бы могла она остаться прежней, если ей, незнакомке, приходится проявить внимание к нашему имени и к нашей особе, а потому понимающий взгляд и неуловимая мысль, которые мы искали в глазах, еще вчера устремленных в бесконечность (а мы-то думали, что нашим — блуждающим, разбегающимся, отчаянным, неуправляемым — никогда с ними не встретиться), — каким-то чудом всё это просто-напросто сменяется нашим собственным изображением, словно нарисованным в глубине улыбающегося зеркала. Воплощение нас самих в том, что, кажется, разительно на нас непохоже, больше всего преображает особу, которой нас только что представили, но формы этой особы по-прежнему весьма расплывчаты, и можно только гадать, во что они воплотятся — в божество, алтарь или чашу. Но несколько слов, оброненных незнакомкой, проворных, как скульпторы, ваяющие перед вами бюст из воска за пять минут, уточнят эти формы и придадут им некоторую завершенность; это позволит отмести все гипотезы, которые выстраивали накануне наши влечение и воображение. Пожалуй, даже до этого приема Альбертина уже не была для меня призраком, по праву достойным смущать нашу жизнь, каким остается прохожая, о которой мы ничего не знаем и которую едва разглядели. Уже ее родство с г-жой Бонтан сужало область фантастических гипотез: один из путей, которыми они могли распространяться, оказывался тупиковым. Постепенно я приближался к девушке, лучше ее узнавал, но всё больше методом вычитания: каждый элемент, порожденный воображением и влечением, заменяло понятие, значившее бесконечно меньше, но зато к этому понятию добавлялось нечто равноценное из области жизни, что-то вроде того, что финансовые компании выдают после погашения первичной акции, называя это пользовательской акцией. Прежде всего мои фантазии были ограничены знанием ее имени и родни. Другой предел ставило мне дружелюбие, с которым она не мешала мне любоваться вблизи родинкой у нее на щеке, чуть ниже глаза; и наконец, я удивился, слыша, как она употребляет наречие «совершенно» вместо «совсем»: про кого-то она сказала, что «она совершенно сумасшедшая, но все-таки очень милая», а про кого-то другого: «это совершенно заурядный и совершенно скучный господин». Пожалуй, такое употребление слова «совершенно» может раздражать, но все-таки указывает на уровень цивилизованности и культуры, которого я никак не ожидал от вакханки-велосипедистки, разнузданной музы гольфа. Впрочем, после этой первой метаморфозы Альбертина у меня на глазах менялась еще много раз. Достоинства и недостатки, написанные у человека на лбу и заметные нам с первого взгляда, группируются совсем по-иному, если мы глянем на него с другой стороны; так в городе мы видим памятники, в беспорядке разбросанные вдоль одной и той же прямой линии, но если взглянуть на них с иной точки зрения, одни выстраиваются позади других, те оказываются выше, а эти ниже. Прежде всего оказалось, что Альбертина довольно робкая, а вовсе не суровая; она не показалась мне невоспитанной, скорее она выглядела порядочной, судя по тому, что обо всех девушках, которых я при ней упоминал, замечала: «она не умеет себя вести», «она безобразно себя ведет»; и наконец, у нее на лице прежде всего бросалось в глаза неприятное на вид раздражение на виске, а вовсе не тот особенный взгляд, который мне всё время вспоминался. Но это был лишь второй ее образ, а ведь были, вероятно, и другие, и мне предстояло последовательно пройти через них. Сперва нужно было почти наугад определить первоначальные ошибки, вызванные оптическим обманом, и только потом перейти к настоящему изучению человека, насколько это вообще возможно. Впрочем, это невозможно, потому что пока мы исправляем наше представление о человеке, сам он меняется — ведь он не просто пассивный объект изучения, — мы пытаемся его догнать, он ускользает, и наконец мы воображаем, что вот теперь видим его ясно и отчетливо, а на самом деле нам удалось лишь прояснить его прежние образы, которые мы успели уловить раньше, но эти образы больше ему не соответствуют.