Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

А еще я ему сказал, что ожидал увидеть нечто в персидском стиле и, наверно, еще и потому испытал разочарование. «Да нет же, — возразил он, — ваши ожидания были совсем не напрасны. Там есть чисто восточные элементы; одна капитель с такой точностью воспроизводит персидский сюжет, что это невозможно объяснить стойкостью восточных традиций. Вероятно, скульптор копировал какой-нибудь сундучок, привезенный моряками». И в самом деле, позже он показал мне фотографию одной капители, на которой два совершенно китайских на вид дракона пожирали друг друга; в Бальбеке я не заметил этих маленьких изваяний среди множества других, потому что общий вид этого величественного сооружения не соответствовал словам «чуть ли не персидская церковь» [263] … в Бальбеке я не заметил… «чуть ли не персидская церковь» . — Интересно, что, согласно наблюдению французского исследователя, описание портала церкви в Бальбеке почти дословно совпадает с описанием в книге Эмиля Маля «Религиозное искусство XIII века во Франции» (1898). Эту книгу Пруст брал у друзей, использовал для своих статей о Рёскине, а потом завязал с Э. Малем переписку, где, в частности, говорит с ним о нормандских церквах, как Марсель с Эльстиром, например: «Восточные фигуры собора в Байе (в романской части нефа) меня очаровали, но я их не понимаю, не знаю, что это такое…» .

Умственные радости, которыми я упивался в этой мастерской, ничуть не мешали мне чувствовать обступавшие нас словно бы без спросу теплоту и переливы красок, искрящуюся полутьму в комнате и за окном, взятым в раму жимолости, на совершенно деревенской улице, и упорную сухость земли, палимой солнцем, защитой от которого служили только прозрачные дали да тень деревьев. Этот летний день дарил мне безотчетное блаженство, и оно ручейком вливалось в радость, захватившую меня, пока я смотрел на «Порт в Карктюи».

Раньше я думал, что Эльстир скромный, но когда я благодарил его и произнес слово «слава», его лицо омрачилось грустью, и я понял, что ошибался. Те, кто верит в долгую жизнь своих творений — а Эльстир верил, — привыкли представлять себе судьбу этих творений, когда их самих уже не будет. Поэтому мысль о славе печалит их: она напоминает о бренности и неотделима от мыслей о смерти. Я заговорил о другом, чтобы рассеять облако гордой меланхолии, которым по моей невольной вине подернулось его лицо. «Мне советовали, — сказал я ему, вспомнив разговор с Легранденом и желая знать его мнение на этот счет, — не ездить в Бретань, потому что она вредно влияет на ум, и без того склонный к мечтательности». — «Да нет же, — возразил он. — Если ум склонен к мечтательности, не нужно ни отнимать у него то, что ему дорого, ни выдавать по капле. Если вы запретите своему уму мечтать, он не узнает, что такое мечта, и вот тогда-то вы станете игрушкой множества иллюзий, потому что не будете понимать их природу. Допустим, немного помечтать может быть опасно, но чтобы избежать опасности, следует мечтать не меньше, а больше, всю жизнь превратить в мечту. Чтобы не страдать от собственных грез, важно досконально изучить их; часто отделять мечту от жизни бывает так полезно, что мне иной раз приходит в голову — а не лучше ли упражняться в этом заранее, на всякий случай? Ведь утверждают некоторые хирурги, что во избежание аппендицита следует удалять аппендикс всем детям».

Мы с Эльстиром прошли в глубину мастерской, к окну, выходившему на край сада и узенькую боковую улочку, совсем деревенскую на вид, почти тропинку. Нам хотелось подышать свежим предвечерним воздухом. Я считал, что стайка девушек осталась где-то далеко; на сей раз я пожертвовал надеждой их увидеть, когда внял бабушкиным мольбам и пошел повидать Эльстира. Но мы ведь не знаем, где находится то, что мы ищем, и подчас подолгу избегаем места, куда все по разным причинам нас зазывают, и не подозреваем, что встретим там именно ту или того, о ком думаем. Я рассеянно глядел на сельскую дорогу; она уже не принадлежала Эльстиру, хотя проходила совсем рядом с мастерской. Вдруг на ней появилась юная велосипедистка из стайки; она шла быстрым шагом, на черных волосах красовалась шапочка поло, из-под нее виднелись пухлые щеки и веселые, дерзкие глаза; и я увидел, как, проходя под деревьями, по заветной тропе, вдруг чудом озарившейся радостными надеждами, она по-приятельски улыбается Эльстиру, и ее приветствие показалось мне радугой, соединившей нашу грешную землю с областями, что до сих пор мнились мне недоступными. Она даже подошла и, не останавливаясь, протянула художнику руку; я заметил у нее на подбородке маленькую родинку. «Вы знаете эту девушку, месье?» — спросил я, понимая, что он может нас познакомить, зазвать ее в гости. И мирная мастерская с таким сельским видом из окна внезапно чудесным образом расширилась: словно в доме, где ребенку очень понравилось, он вдруг узнает, что в дополнение ко всем этим красивым вещам, благодаря великодушию всех этих благородных людей, щедрых на всё новые и новые дары, ему готовится великолепное угощение. Эльстир мне сказал, что ее зовут Альбертина Симоне, и назвал имена ее подруг, которых я описал ему так точно, что он узнал их без малейших сомнений. Насчет их положения в обществе я ошибся, но не так, как обычно ошибался в Бальбеке. Я легко принимал за принцев сыновей лавочников, если они садились на лошадь. На этот раз к сомнительному обществу я отнес девушек из весьма богатой буржуазной среды, из промышленного и коммерческого мира. Но этот мир изначально интересовал меня меньше всего: в нем не было тайны, привлекавшей меня в простом народе и в обществе Германтов и им подобных. И вероятно, если бы, ослепленный блестящей бессодержательностью пляжной жизни, я заранее не наделил их чарами, которых они уже не могли утратить, то мне бы, скорее всего, не пришло в голову отказываться от мысли, что это дочери богатых коммерсантов. Но теперь меня восхищало, что французская буржуазия оказалась изумительной скульптурной мастерской, из которой выходит такое обилие разнообразных типов. Сколько неожиданных обликов, какая изобретательность в характерах лиц, какая решительность, свежесть, какие простодушные черты! Старые скупые буржуа, породившие этих Диан и нимф, казались мне величайшими ваятелями. Как только обнаруживаешь свою ошибку, понятие о человеке изменяется со скоростью химической реакции: не успел я осознать социальную метаморфозу этих девушек, как сквозь облик озорниц, безобразниц, возможно, подружек велосипедистов или боксеров, мне уже забрезжила догадка, что они запросто могут оказаться в друзьях у семьи нашего знакомого нотариуса. Я понятия не имел, что собой представляет Альбертина Симоне. Наверняка она не знала, что рано или поздно будет моей. Даже если бы меня попросили воспроизвести на бумаге фамилию Симоне, услышанную на пляже, я бы написал ее через два «н», не подозревая, какое значение в этой семье придается тому, чтобы «н» было одно. Чем ниже по общественной лестнице, тем больше снобизм цепляется за мелочи, может быть, такие же пустячные, как то, чем кичится аристократия, но они озадачивают нас сильнее: уж больно они невразумительные, причем у каждого свои. Возможно, за какими-нибудь другими Симоне числились неблаговидные дела или что-нибудь похуже. Так или иначе, говорят, что этих Симоне удвоенное «н» оскорбляло, как клевета. Они были единственные Симоне с одним «н», а не с двумя и, вероятно, гордились этим так же, как Монморанси — тем, что они первые бароны Франции. Я спросил у Эльстира, живут ли девушки в Бальбеке, и он сказал, что да, хотя и не все. Вилла одной из них располагалась прямо в конце пляжа, там, где начинались скалы Канапвиля. Эта девушка была близкой подругой Альбертины Симоне — еще одно подтверждение, что именно Альбертину я встретил, когда гулял с бабушкой. На пляж, конечно, выходило много улочек, и все под прямым углом, так что я не мог сообразить, где именно произошла встреча. Хотелось бы помнить точно, но в тот миг всё как-то расплылось перед глазами. Однако я был твердо уверен в том, что Альбертина и та девушка, которая шла к подруге, были одно и то же лицо. И всё же, пускай наползают друг на друга бесчисленные образы, все такие разные, в которых впоследствии представала мне черноволосая любительница гольфа (ведь я знаю — все они принадлежат ей); пускай, поднимаясь вверх по течению моих воспоминаний, я могу под предлогом того, что речь идет об одной и той же девушке, перебирать все эти образы, не теряя с ней внутренней связи, не забывая, что она — это она, но если я хочу дотянуться именно до той, которую встретил на прогулке с бабушкой, мне требуется выйти на свежий воздух. Я уверен, что представляю себе ту самую Альбертину, что часто останавливалась на прогулке в гурьбе подруг, заслоняя морской горизонт; но все остальные образы существуют отдельно от этой другой Альбертины, потому что я не могу задним числом признать в ней ту, кем она еще не была для меня, когда я увидел ее и поразился; в чем бы ни убеждал меня подсчет вероятностей, эта девушка с толстыми щеками, так дерзко посмотревшая на меня на углу улочки и пляжа, девушка, про которую я подумал, что вот она могла бы меня полюбить, — строго говоря, я ее больше никогда не видел.