Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Когда я вошел, творец, с кистью в руке, последними штрихами подправлял форму закатного солнца.

Занавески были почти со всех сторон задернуты, в мастерской было довольно прохладно и темно, не считая одного места, где яркий свет набросил на стену свой сверкающий мимолетный орнамент; открыто было только одно прямоугольное оконце, окаймленное жимолостью; оно выходило на узкую полоску сада, за которым виднелась улица; так что воздух в большей части мастерской был темный, прозрачный и плотный, а там, где его окружала световая оправа, — влажный и сверкающий, словно кусок горного хрусталя, у которого одна грань, уже обтесанная и отполированная, разбрасывает по сторонам блики, словно зеркало, и играет всеми цветами радуги. Эльстир по моей просьбе продолжал работать, а я бродил в полумраке, останавливаясь то перед одной картиной, то перед другой.

Большей частью это было не то, что мне больше всего хотелось бы у него увидеть: здесь не было картин, выполненных в его первой и второй манере, о которых говорилось в английском художественном журнале, валявшемся на столике в гостиной Гранд-отеля, то есть работ, относившихся к мифологическому периоду и к тому, что был отмечен влиянием Японии [259] … к мифологическому периоду… влиянием Японии … — «Мифологический период» наводит на мысль о Гюставе Моро, художнике, написавшем множество картин на мифологические сюжеты («Галатея», 1888, «Юпитер и Семела», 1894–1895, и т. д.) и Тёрнере (например, «Улисс насмехается над Полифемом», 1829, «Вакх и Ариадна», 1840). Японское искусство вошло в моду во Франции после Всемирной выставки 1855 г.; под его влиянием находились Моне, Дега, Уистлер, Писсарро и многие другие. Мы видим, таким образом, что в фигуре Эльстира слились черты самых разных живописцев. ; оба этих периода, сообщал журнал, великолепно представлены в коллекции герцогини Германтской.

Естественно, в мастерской были почти сплошь морские пейзажи, написанные здесь, в Бальбеке. Но я уловил, что прелесть каждого холста заключалась в своеобразной метаморфозе изображенных вещей, сродни тому, что в поэзии зовется метафорой; если Бог Отец создавал вещи, давая им имена, то Эльстир воссоздавал их, отбирая у них имена и называя их по-новому. Имена вещей всегда связаны у нас в голове с тем, как мы себе эти вещи представляем, причем это исходное представление заставляет нас отбрасывать те наши наблюдения, которые ему противоречат.

Бывало иногда, что, сидя у окна в бальбекском отеле, утром, когда Франсуаза раздвигала шторы, скрывавшие свет, или вечером, пока я ждал, когда мы уедем с Сен-Лу, из-за причуд освещения я принимал более темную часть моря за далекий берег или с радостью глядел на невесомую синюю полосу, не зная, на море она или на небе. Очень скоро рассудок мой восстанавливал границы между стихиями, которые впечатление успело стереть. Вот так в Париже, у себя в комнате, мне случалось слышать доносившуюся с улицы перебранку, чуть не бунт, но потом этот шум удавалось связать с его причиной, например грохотом приближающейся телеги, и я тут же отсеивал из него пронзительные нестройные вопли, — их явственно слышали мои уши, но рассудок знал, что колеса телеги этих звуков не издают. Но творчество Эльстира было соткано из тех редких мгновений, когда природу, такую какая она есть, видишь поэтически. Сейчас вокруг него были собраны морские пейзажи, где чаще всего повторялась как раз та метафора, которая, сопоставляя землю и море, стирала между ними всякую границу. Именно это сопоставление, безмолвно и неустанно повторявшееся опять и опять на одном и том же холсте, сообщало ему то многоликое, мощное единство, что вызывало у горстки ценителей восхищение, хотя сами они подчас смутно сознавали причину этого восхищения.

Например, я долго смотрел на картину, изображавшую порт в Карктюи [260] Порт в Карктюи — вымышленное место, а в описании картины, по мнению разных исследователей, отразились самые разные живописные полотна, созданные Тёрнером, Моне, Мане, Сёра и т. д. При этом картина, выдуманная Прустом, так сложна по композиции и описана таким образом, что «увидеть» ее благодаря описанию не более возможно, чем «услышать» сонату Вентейля. , которую он завершил несколько дней назад: в ней Эльстир готовил восприятие зрителя к одной из таких метафор, используя для городка исключительно приемы, какими пишут море, а для моря — только те, которыми принято изображать город. Может быть, дело было в том, что дома заслоняли часть порта, док, в котором конопатят суда, или само море, вклинивавшееся заливом в сушу (такое наблюдалось повсюду в окрестностях Бальбека), — но по ту сторону длинной косы, там, где располагался город, корабельные мачты торчали поверх крыш, будто трубы каминов или колокольни, и придавали самим кораблям нечто сугубо городское, словно это были не суда, а здания, возведенные на твердой земле; это впечатление дополняли другие суда, пришвартованные вдоль пирса, причем так тесно, что люди переговаривались с палубы на палубу, и разделяющая их полоска воды была незаметна, так что можно было подумать, что собеседники стоят рядом, а потому казалось, что морю принадлежит не столько эта рыбачья флотилия, сколько, к примеру, крикбекские церкви, которые издали, со всех сторон окруженные водой — притом что самого города вообще не было видно, — вздымались в солнечном и морском мареве, словно выступали из волн, сами воздушные, не то алебастровые, не то пенные, замкнутые аркой переливающейся радуги, словно таинственный мираж. На первом плане, на прибрежной полосе, взгляд художника, следуя усвоенному навыку, не отметил точной границы между землей и океаном, четкой линии, их разделяющей. Люди, сталкивавшие лодку на воду, двигались не то по воде, не то по песку, в котором, из-за того что он был мокрый, отражались раковины, как в воде. И в самом море волны вздымались не ровно, а следуя прихотливой береговой линии, которая к тому же еще и дробилась согласно закону перспективы, так что корабль в открытом море, наполовину скрытый выступавшими вперед укреплениями военного порта, словно плыл посреди города; пляж, охваченный полукружием скал, по обоим краям сбегавших вниз до самой земли, полого спускался к морю, и женщин, собиравших креветки среди этих скал, окружало море, так что казалось, будто они находятся в подводном гроте, над которым громоздятся лодки и волны, а сам грот чудом остается недосягаем для волн, расступающихся перед его разверстым входом. В общем, во всей картине порта преобладало впечатление, что море вторгается в сушу, суша принадлежит морю, а люди — не люди, а амфибии; во всем сказывалась мощь морской стихии, а возле скал, там, где начинался пирс, где бурлили волны, лодки были разбросаны наискось, под острым углом по отношению к спокойной вертикальности пакгаузов, церкви, городских домов, и одни люди возвращались в город, а другие собирались на рыбную ловлю, и видно было, как напрягаются матросы, как сурово они управляются с водой, точь-в-точь с необузданным и стремительным скакуном, который легко сбросит на землю неловкого наездника. В лодке, которую трясло, как двуколку, радостно выплывала на морскую прогулку компания друзей; лодкой управлял веселый, но в то же время и внимательный матрос, натягивал снасти, как вожжи, сражался с непокорным парусом; пассажиры послушно сидели по своим местам, чтобы не сместить центра тяжести и не опрокинуть суденышко, которое летело вперед по залитым солнцем полям, по тенистым ложбинам, взмывая ввысь и скатываясь вниз. Утро было ясное, хотя незадолго до этого прошла гроза. Ее мощное дыхание еще сказывалось, но его гасило прекрасное равновесие неподвижных лодок, радующихся солнцу и прохладе на тех участках моря, где оно было настолько спокойно, что блики на волнах казались чуть ли не прочнее и реальнее, чем подернутые радужной дымкой суденышки, которые, повинуясь перспективе, словно перепрыгивали одно через другое. Хотя вряд ли можно было говорить о разных участках моря. Ведь они отличались друг от друга не меньше, чем один участок моря от церкви, вырастающей из воды, или от кораблей по ту сторону города. Потом уже рассудок признавал, что всё это — одна и та же стихия: и то, что черно после грозы, и чуть дальше то, что одного цвета с небом и такое же блистающее, как небо, и еще в другом месте то белое от солнца, тумана и пены, такое плотное, такое земное, так стиснутое окружающими домами, что наводит на мысль о булыжной мостовой или о поле, покрытом снегом, посреди которых вдруг с испугом замечаешь корабль, круто взлетающий вверх по косогору, подобно карете, которая переехала через брод и выбирается на берег, роняя капли воды; но мгновенье спустя, видя, как танцует корабль на высокой и неровной поверхности каменного плоскогорья, понимаешь, что всё это, такое разное на вид, есть море.