Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Наконец я отчетливо видел: два часа дня! Я звонил, но тут же опять проваливался в сон, на этот раз, надо думать, бесконечно более долгий, судя по ощущению покоя и конца весьма продолжительной ночи, которое я испытывал, проснувшись. Однако просыпался я от прихода Франсуазы, который, в свой черед, объяснялся моим звонком, а значит, этот новый сон, показавшийся мне гораздо дольше предыдущего и одаривший меня таким отдохновением, таким забытьем, продолжался не больше чем полминуты.

Бабушка открывала дверь моей комнаты, я задавал ей несколько вопросов про семью Легранденов.

Мало сказать, что я вновь обретал покой и здоровье; ведь накануне меня не просто отнесло от них на какое-то расстояние: мне приходилось всю ночь сражаться с противоборствующими волнами, и затем я не просто достигал покоя и здоровья, а наполнялся ими. Там, где еще побаливало, в строго определенных местах моей пустой головы, которая, наверное, когда-нибудь лопнет и все мысли из нее разлетятся навсегда, снова гнездились эти самые мысли и принимались жить своей жизнью, которую, увы, они пока так и не научились проводить с толком.

Вот и еще раз я ускользнул от невозможности уснуть, от потопа, от кораблекрушения нервного срыва. Я уже ничуть не боялся того, что угрожало мне накануне вечером, когда я маялся без сна. Новая жизнь распахивалась передо мной; не совершая ни малейшего движения, потому что при всей бодрости чувствовал себя еще разбитым, я весело упивался усталостью; она отсекла и раздробила мне ноги и руки, а теперь они вновь срослись, я их видел и готов был ими пользоваться без малейших усилий, просто распевая, как строитель из легенды [254] …распевая, как строитель из легенды . — Дж. Рёскин много раз ссылается в своих книгах на древнегреческий миф об Амфионе, который имеет в виду Пруст: Амфион, сын Зевса и амазонки Антиопы, получил от Гермеса в дар лиру. Когда он обносил крепостными стенами Фивы, он играл на лире и камни сами укладывались на нужное место. .

Внезапно я вспомнил молодую женщину, белокурую и печальную, ту, что бросила на меня быстрый взгляд, когда я видел ее в Ривбеле. Накануне я заглядывался на многих, но теперь из глубины моей памяти восстала она одна. Мне казалось, что она меня заметила, я рассчитывал, что она мне что-нибудь скажет, передаст через официанта. Сен-Лу ее не знал и полагал, что это порядочная женщина. Мне было бы очень трудно встретиться с ней еще раз, тем более встречаться постоянно. Но ради этого я бы отдал всё на свете, я думал уже только о ней. Философия часто рассуждает о поступках, продиктованных свободой и необходимостью. Но может быть, самый неизбежный поступок, без которого уж совсем никак нельзя обойтись, состоит в том, чтобы выпустить на поверхность воспоминание, которое лежало втиснутое вровень с другими, придавленное нашей неспособностью собраться с мыслями; однако стоит нам успокоиться, преодолеть рассеянность, воспоминание вырывается на волю, потому что в нем таилось для нас больше очарования, чем во всех остальных, хотя мы этого сперва не понимали и спохватились только сутки спустя. Вместе с тем этот поступок, вероятно, и самый свободный, ведь он еще не опутан привычкой — умственной манией, которая в любви навязывает нам снова и снова образ одного и того же человека.

Это было на другой день после того, как я увидел над морем прекрасное шествие девушек. Я расспросил о них нескольких постояльцев отеля, приезжавших в Бальбек почти каждый год. Они ничем не смогли мне помочь. Позже, благодаря одной фотографии, я понял почему. Кто бы теперь узнал в них, едва вышедших — хотя уже вышедших — из возраста, когда меняешься до неузнаваемости, ту нестройную и прелестную, совсем еще детскую массу девочек, которые всего за несколько лет до того сидели кружком на песке под тентом, — белое мерцающее созвездие, в котором если и различишь пару особенно блестящих глаз, хитрое личико, белокурые волосы, то тут же потеряешь их из виду и они быстро утонут в недрах расплывчатой млечной туманности?

Вероятно, в те годы, еще совсем недавние, расплывчатым было не впечатление от стайки, как у меня, накануне, когда они предстали передо мной в первый раз, — расплывчатой была сама стайка. Эти девочки, слишком маленькие, находились на той ступени взросления, когда на лицах еще не проступила печать личности. Как примитивные сообщества, в которых, в сущности, отсутствует индивидуальность и которые состоят скорее из колонии полипов, чем из полипов как таковых, девочки были неразлучны. Иногда одна из них валила на песок соседку, и тогда они все разом сотрясались от неудержимого смеха — только в нем и проявлялась их личная жизнь: тогда все эти расплывчатые, гримасничающие лица, словно гроздь ягод, растекались и сливались в один мерцающий, дрожащий кисель. Много позже они подарили мне фотографию, и я ее сохранил; на этой старой фотографии их детская команда насчитывает уже столько же участниц, сколько потом было в их женственном шествии; чувствуется, что они уже тогда выделялись на пляже своей необычностью, притягивавшей взгляды, но узнать каждую из них можно только с помощью рассуждений, прослеживая все мыслимые изменения и превращения, которые могли с ними совершиться в юности, и вплоть до того момента, когда их формы повторятся воплощенные уже в другой индивидуальности, и эти формы еще придется распознавать: не исключено, что вот это красивое лицо, судя по высокому росту и вьющимся волосам девушки, морщилось в перекошенной гримасе на карточке в альбоме; внешний облик каждой за короткое время так далеко ушел от первоначального, что служил весьма зыбким критерием, а с другой стороны, то, что было в них общего и как бы коллективного, проявилось уже тогда, так что их лучшие подруги порой путали их на этой фотографии, и в конце концов разрешить сомнения позволяла только какая-нибудь одежка, которую носила именно эта девочка. Те времена, совсем недавние, разительно отличались от дня, когда я их встретил на молу, и хотя на девушек по-прежнему нападали приступы смеха (я это заметил еще накануне), но это был уже не тот почти бездумный детский смех, что вспыхивает то и дело, удовлетворяя, заодно с беспрестанным нырянием вниз головой, потребность в физиологической разрядке; по той же причине рассеивались и исчезали, а миг спустя снова собирались вместе стайки карасей в Вивонне; нет, теперь девушки владели своими лицами; их глаза были устремлены на известную им цель; и только нерешительность и неровность моего первоначального восприятия виной тому, что вчера в голове у меня смешались и слились отдельные и совсем разные звездочки, давно отделившиеся от своего звездчатого коралла (как смешивались и сливались они в том своем детском веселье и на той старой фотографии).