Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

По дороге в Бальбек, вспоминая одну незнакомку, которой он меня представил, я беспрестанно твердил, сам того не замечая: «Какая прелестная женщина» — словно припев песни. Конечно, эти слова были мне подсказаны нервным возбуждением, а не здравым смыслом. И все-таки, будь у меня тысяча франков и будь ювелирные магазины еще открыты в такое время, я бы купил той незнакомке кольцо. Когда разные отрезки жизни проводишь в слишком уж разных пространствах, рано или поздно спохватываешься, что чересчур щедро раздариваешь себя людям, которые назавтра потеряют для тебя малейший интерес. Но чувствуя ответственность за то, что говорил им вчера, хочешь чем-то это подкрепить.

В те вечера я возвращался позже обычного и у себя в номере, давно растерявшем всю свою враждебность, радостно бросался на постель; в день приезда мне казалось, что никогда не будет мне в ней покоя, а теперь мои усталые руки и ноги искали у нее поддержки; мои бедра, ляжки, плечи по очереди стремились прильнуть всей кожей к простыне, обтягивавшей матрас, как будто моя усталость, подобно скульптору, собиралась сделать полный слепок человеческого тела. Но уснуть я не мог; я чувствовал, как приближается утро, и не находил в себе больше ни спокойствия, ни здоровья. В отчаянии мне казалось, что никогда уже они ко мне не вернутся. Чтобы их обрести, нужно было долго спать. И даже если усну, все равно через два часа меня разбудит симфонический концерт. Внезапно я засыпал, проваливался в тяжелый сон; в таком состоянии нам вновь дано испытать возврат юности, переживания минувших лет, утраченные чувства, развоплощение, переселение душ, заклинание мертвых, безрассудные иллюзии, движение вспять к изначальному миру природы (мы часто видим во сне животных, но почти всегда забываем при этом, что во сне мы и сами животные, лишенные разума, проливающего на всё вокруг свет уверенности; мы, наоборот, смотрим спектакль жизни недоверчиво, и с каждой минутой, поглощенной забвением, исчезает всё, что она нам принесла, уступая место чему-то другому, как картинка волшебного фонаря уступает место другой картинке, как только сменят стекло), а во сне возвращаются к нам все те тайны, которые вроде бы нам неведомы, хотя на самом деле мы приобщаемся к ним почти каждую ночь, так же как к великой тайне исчезновения и воскрешения. Под воздействием желудка, с трудом переваривающего ривбельский ужин, затемненные зоны моего прошлого высвечивались в хаотическом порядке одна за другой, и оказывалось, что высшим счастьем была бы для меня встреча с Легранденом, с которым только что я беседовал во сне.

Потом даже мою собственную жизнь скрывали от меня новые декорации, словно выставленные на самом краю сцены, чтобы перед ними, пока сзади идут приготовления к следующему действию, актеры разыгрывали дивертисмент. В нем была роль и для меня, в духе восточных сказок: я ничего не знал ни о своем прошлом, ни о себе — всё это загородили новые декорации; я был просто действующим лицом, которое били палками и вообще всячески наказывали за вину, которой я не сознавал, но на самом деле она состояла в том, что я выпил слишком много портвейна. Внезапно я просыпался и спохватывался, что проспал симфонический концерт. Утро уже прошло, я убеждался в этом, взглянув на часы, после того как несколько раз совершал попытки встать, сперва бесплодные, кончавшиеся новыми падениями на подушку, недолгими, будто новые приступы опьянения, какие бывают после сна у пьяных и у выздоравливающих; словом, уже до того, как посмотрел на часы, я знал, что время за полдень. Еще вчера вечером я был пустым, невесомым; теперь же, чтобы обрести способность садиться, мне необходимо было лечь, а чтобы вновь научиться молчать, надо было заснуть, но я никак не мог перестать ворочаться и говорить, я потерял устойчивость, меня шатало и качало, я несся вперед, и мне казалось, что моя зловещая поездка будет длиться, пока я не доберусь до самой луны. Во сне глаза мои не видели, который час, зато тело умело подсчитать время, отмеривая его не по циферблату, видимому только снаружи, а по возраставшему давлению моих возрождавшихся сил, которые оно, как гирю из мощного часового механизма, спускало из мозга всё ниже и ниже, так что их свежий, неизрасходованный запас распространялся по всему телу, до самых колен. Давным-давно нашей жизненной средой было море, поэтому, чтобы восстановить силы, нам достаточно в него погрузиться; но то же самое происходит и с забвением, с полным безмыслием; окунувшись в это состояние, ты словно на несколько часов выбываешь из времени; силы твои приходят в порядок, накапливаются, и время отмеривается по их количеству с такой же точностью, как по гирям в ходиках или по горке песчинок в песочных часах. Между прочим, поскольку всё стремится к продолжению, очнуться от такого сна не легче, чем заснуть после слишком долгого бодрствования; и если правда, что наркотики погружают в сон, то долгий сон — сам по себе наркотик, еще более сильный, от которого трудно очнуться. Я, как матрос, уже увидевший пристань, где смогу причалить лодку, еще пляшущую на волнах, всё собирался взглянуть на часы и встать, но тело мое каждый миг проваливалось в сон; причалить было трудно, и прежде чем встать, чтобы дотянуться до часов, и сравнить время на них с тем, за которое накопился необходимый запас сил в моих разбитых ногах, я еще раза два или три падал обратно на подушку.