Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Я слышал, как гудят мои нервы, по которым растекалось блаженство, независимое от окружавших меня предметов; я испытывал его от малейшего усилия, которое совершал, чтобы шевельнуться или сосредоточиться, — так, если зажмурить глаз и слегка на него надавить, возникает ощущение цвета. Уже выпив много портвейна, я раздумывал, не заказать ли еще, не столько в надежде, что новые рюмки принесут мне новое блаженство, сколько повинуясь упоительному состоянию, в которое привели меня предыдущие рюмки. Я отдавался на волю музыки, и наслаждение послушно потянулось за ней, от ноты к ноте. Подобно химическим фабрикам, производящим в больших количествах вещества, которые в природе встречаются лишь случайно и крайне редко, этот ривбельский ресторан одновременно собирал больше женщин, манивших меня возможным счастьем, чем все те, с которыми случай столкнул бы меня на прогулках за целый год; вдобавок сама эта музыка, которую мы слышали, — совершенно новые для меня аранжировки вальсов, немецких оперетт, кафешантанных песенок — была словно воздушное злачное место, воздвигнувшееся над другим, обычным, и более упоительное, чем то, первое. Потому что каждый мотив был особенный, как женщина, но, в отличие от женщин, не приберегал тайну своего сладострастия для какого-нибудь счастливчика, а предлагал ее мне, строил мне глазки, подлетал ко мне то танцующей походкой, то вихляясь, приставал ко мне, заигрывал, словно внезапно открыл во мне новую обольстительность, новое могущество или богатство; мне в этих мелодиях слышалось нечто жестокое: никакое бескорыстное чувство прекрасного, никакой проблеск ума не были им знакомы; для них существует только физическое наслаждение. Эти мелодии — самый безжалостный, самый безысходный ад, куда может угодить несчастный ревнивец: они уверяют его, что для его любимой, владеющей им безраздельно, на свете существует только то наслаждение, которое она делит с другим. Но пока я вполголоса вторил нотам этого мотива и возвращал ему поцелуй, мне делалось так дорого то особое сладострастие, которое он заставил меня пережить, что я покинул бы отца с матерью и ушел за ним в странный мир, который он возводил непонятно где из своих пассажей, то пылких, то полных истомы. Правда, такое наслаждение никак не украшает человека, его испытавшего, потому что со стороны оно незаметно; правда и то, что всякий раз в нашей жизни, когда женщина, обратив на нас внимание, тут же разочаровывается, ей неизвестно, живет ли в нас это интимное, субъективное ликование, так что оно никак не может повлиять на ее суждение о нас — и все-таки я чувствовал себя более сильным и почти неотразимым. Мне казалось, что моя любовь никому не может быть неприятна или смешна, ведь она проникнута трогательной красотой и обольстительностью этой музыки, похожей на милое убежище, где мы встретимся с моей любимой и внезапно потянемся друг к другу.

Ресторан посещали не только дамы полусвета, но и люди самого избранного общества, они приезжали часам к пяти на полдник или устраивали роскошные ужины. Чаепития происходили в длинной узкой застекленной галерее, напоминающей коридор; она вела из вестибюля в большой зал и тянулась вдоль сада, от которого отделялась только несколькими каменными колоннами и стеклянными дверьми, то и дело открывавшимися. Поэтому там без конца гуляли сквозняки, а кроме того, солнце то и дело затопляло помещение ослепительными лучами и било в глаза, так что почти невозможно было как следует рассмотреть посетительниц, поэтому, когда они рассаживались там за столиками, расставленными по два в ряд по всей длине узкого прохода, и переливались всеми цветами радуги при каждом движении, отпивая чай из чашки или кивая друг другу — это было похоже на садок или вершу, куда рыбак натолкал свой улов, и все эти сверкающие рыбы, наполовину в воде, наполовину на солнце, блестят и отсвечивают, притягивая взгляды.

Спустя несколько часов, пока длился ужин, который, естественно, подавали в большом зале, там зажигали свет, хотя снаружи было еще светло, так что ужинающие видели прямо перед собой, в саду, рядом с беседками, светившимися в сумерках, словно бледные призраки вечера, сине-зеленую листву грабов, озаренную последними лучами, и по ту сторону стекол из освещенного лампами зала, где ужинали посетители, эти грабы казались, в отличие от дам, пивших чай в начале вечера вдоль синевато-золотой галереи внутри мерцающей влажной сети, не рыбами, а водорослями в гигантском бледно-зеленом аквариуме, освещенном нездешним светом. Потом все вставали из-за стола; во время еды сотрапезники всё время смотрели на тех, кто ужинал за соседним столом, пытались их узнать, спрашивали, кого как зовут, а теперь не в силах были отлепиться от собственного стола; но сила притяжения, удерживавшая их на орбите вокруг нынешнего амфитриона, ослабевала, когда они переходили в ту самую галерею, где раньше подавали полдник: теперь там пили кофе, и часто бывало, что от какой-нибудь компании сотрапезников по дороге отрывались один или несколько спутников, испытывавших весь вечер слишком сильное притяжение конкурирующего ужина; они ненадолго покидали своих, а им на смену тут же являлись другие господа или дамы, подходившие поздороваться и удалявшиеся со словами: «Пора мне поскорей возвращаться к господину Х., нынче я его гость». Это напоминало два отдельных букета, ненадолго обменявшиеся несколькими цветками. Потом пустела и галерея. Даже после ужина еще не наступала полная темнота, поэтому часто в этой длинной галерее не зажигали света, и, обрамленная деревьями, клонившимися по ту сторону стеклянной стены, она была похожа на аллею в запущенном тенистом саду. Иногда в тени задерживалась какая-нибудь дама. Как-то вечером, проходя по галерее к выходу, я заметил посреди незнакомой мне компании прекрасную принцессу Люксембургскую. Не останавливаясь, я снял шляпу. Она меня узнала, кивнула мне и улыбнулась; над ее кивком, словно рожденные этим самым движением, мелодично прозвенели несколько слов, обращенных ко мне, что-то вроде пожелания доброго вечера, только чуть длиннее, не с тем, чтобы я остановился, а просто в дополнение к кивку, чтобы ее приветствие было не только видно, но и слышно. Но слова были так неразборчивы, а звук, слышный только мне, протянулся так тихо и показался мне таким музыкальным, словно в сумрачных ветвях деревьев запел соловей. Бывало, что мы случайно встречали какую-нибудь компанию друзей Сен-Лу и он решал в завершение вечера поехать с ними в казино в соседнем курортном городке; тогда, если он уезжал с ними и я оставался один в экипаже, я велел кучеру ехать как можно быстрее, чтобы поскорее прошли минуты, в течение которых мне придется без всякой помощи извне то притормаживать на крутом спуске, то выволакивать себя из трясины собственной пассивности, то есть самому справляться со своей возбудимостью, которую с тех пор, как я приехал в Ривбель, помогали мне обуздывать другие. Опасность столкновения со встречной каретой на узкой дорожке, где было не разъехаться, да еще и в темноте, неровности почвы, усеянной камнями, скатывавшимися с прибрежной скалы, близость обрыва, внизу которого было море, — ничто не находило во мне даже слабого отклика, необходимого, чтобы осознать опасность и ощутить страх. Дело в том, что не жажда прославиться, но привычка к труду позволяет нам что-то создать; а позаботиться о будущем помогает нам не веселье, охватившее нас вот сейчас, а спокойные размышления о прошлом. Между тем я-то, еще когда приехал в Ривбель, забросил подальше костыли рассудительности и самоконтроля, помогающие нам в нашей немощи не сбиться с пути, и впал в какую-то моральную атаксию [252] … и впал в какую-то моральную атаксию … — Атаксия — расстройство моторики, нарушение согласованности движений различных мышц. ; а позже алкоголь невероятно меня взвинчивал и придавал каждой переживаемой минуте красоту и очарование, но при всем том я по-прежнему не умел и даже не пытался как-то задержать эти минуты: радостное возбуждение подсказывало мне, что они — лучшее, что мне выпало в жизни, они были отделены от всего остального; я оказывался заточен в настоящем, как герои, как пьяницы; на мгновение исчезнув, мое прошлое больше не отбрасывало вперед тени, которую мы называем будущим; цель моей жизни — осуществить мечты, родившиеся в этом прошлом, — сводилась теперь к сиюминутному счастью, и ничего дальше я не видел. И вот очевидное противоречие: именно в миг небывалой радости, чувствуя, что счастье в жизни возможно и что я должен больше ценить эту жизнь, — в этот самый миг, отбросив все заботы, которые она мне доставляла до сих пор, я без малейших колебаний подвергал ее смертельному риску. Хотя, в сущности, я просто втискивал в один-единственный вечер всю беспечность, которая у других людей размазывается по всему их существованию: ведь они то и дело подвергают себя риску морского плаванья, путешествия на самолете или на автомобиле, а между тем дома их ждет кто-то, кого убьет их гибель, или книга, еще полностью зависящая от долговечности их мозга, причем весь смысл их жизни состоит в том, чтобы ее опубликовать. Так, когда мы проводили вечера в ривбельском ресторане, пускай бы кто-нибудь явился туда с намерением меня убить; бабушка, моя будущая жизнь, книги, которые мне предстоит написать, — всё это уже виделось мне в какой-то нереальной дали; я весь, без остатка, отдавался аромату женщины за соседним столиком, любезности метрдотелей, прихотливым линиям звучавшего вальса; я припадал к сиюминутному ощущению, уходил в него с головой, мне хотелось только одного — никогда с ним не расставаться, я бы с этим ощущением умер, дал себя изрубить на куски, не оказав сопротивления, не шелохнувшись, — пчела, одурманенная табачным дымом, даже и не думающая защищать свой улей.