Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Теперь они обрели индивидуальность, но беспрестанно обменивались самодовольными заговорщицкими взглядами, то и дело вспыхивавшими то интересом к одной из подружек, то дерзким безразличием к прохожим, а кроме того, все они ни на миг не забывали о своих тесных и близких отношениях, о том, как им нравится повсюду ходить вместе, отдельной стайкой, а потому их тела, отдельные, независимые друг от друга тела, были незримо, но гармонично соединены словно какой-то теплой тенью, какой-то общей для всех воздушной оболочкой, и это единое целое, вполне однородное, отличалось от толпы, посреди которой выступала их процессия.

На мгновение, поравнявшись с черноволосой щекастой девушкой, толкавшей велосипед, я встретился глазами с ее уклончивым смеющимся взглядом, брошенным из глубины этого нечеловеческого мира, где протекала жизнь их маленького племени, недостижимого и неведомого племени, куда никак не могло проникнуть понятие о том, что я живу на свете: для меня там не было места. Поглощенная тем, что говорили подруги, видела ли меня эта девушка в шапочке поло, надвинутой на самый лоб, в тот миг, когда меня пронизал черный луч, бивший из ее глаз? А если видела, кем я ей показался? Из какой далекой вселенной она меня углядела? Понять это мне было бы не легче, чем догадаться, рассматривая в телескоп какие-нибудь подробности соседнего небесного светила, живут ли там люди, и видят ли они нас, а если видят, то что они о нас думают.

Если бы мы, встретив девушку, считали, что ее глаза — просто блестящий круглый кусочек слюды, мы бы не стремились заглянуть и проникнуть в ее жизнь. Но мы чувствуем: блеск этого зеркального кружочка объясняется не только его материальным составом; его наполняют неведомые нам черные тени мыслей, мелькающих в голове у человека, мыслей о знакомых людях и местах — лужайках ипподромов, песке на полевых и лесных тропинках, по которым, крутя педали, увлекла бы меня эта маленькая пери [246] …увлекла бы меня эта маленькая пери… — Пери — фантастическое существо в облике прекрасной девы в иранской мифологии. Как указывает французский комментатор, возможно, Пруст думал о «Русских балетах», в частности, о балете «Пери» композитора Поля Дюка, который он видел в Париже в 1912 г. с Натальей Трухановой в главной роли. , желанная для меня больше, чем обитательницы персидского рая, — а еще тени дома, куда она вернется, планов, которые она строит и которые строят за нее другие; но главное — она сама, с ее желаниями, ее симпатиями, ее антипатиями, ее таинственной и непреклонной волей. Я знал, что не завоюю этой юной велосипедистки, если не овладею тем, что кроется в ее глазах. Так что, в сущности, вся ее жизнь внушала мне желание; и желание это было мучительным, потому что я сам чувствовал, какое оно неисполнимое, но и какое упоительное; внезапно оказалось, что жизнь, которую я вел до сих пор, — это уже не вся моя жизнь; теперь она лежала передо мной как небольшое пространство, которое мне не терпелось скорей пересечь, которое было жизнью этих девушек и предлагало мне продолжение и умножение моего «я», а ведь это и есть счастье. Наверное, то, что у нас с ними не было ни общих привычек, ни общих понятий, затруднит мне задачу подружиться с ними и им понравиться. Но может быть, именно благодаря этой разнице, благодаря тому, что я понимал — в природе этих девушек и в их поступках нет ничего мне знакомого и доступного, вспыхнула во мне, ничего до сих пор не желавшем, жажда, такая, от какой сгорает иссохшая земля, — жажда новой жизни, которую душа моя, не отведавшая доныне ни единой капельки этой жизни, выпьет с жадностью, долгими глотками, и пропитается ею насквозь.

Я так засмотрелся на велосипедистку с блестящими глазами, что она, кажется, это заметила и сказала высокой что-то, чего я не расслышал, а подруга рассмеялась. На самом деле больше всего мне нравилась вовсе не эта черноволосая — именно из-за ее черных волос, а со дня, когда на крутой тансонвильской дороге я увидел Жильберту, недостижимым идеалом для меня оставалась рыжая девушка с золотистой кожей. Но разве саму Жильберту я не полюбил из-за того, что она предстала мне в ореоле дружбы с Берготтом, путешествий вместе с ним по монастырям? И почему я не могу порадоваться, что эта черноволосая на меня посмотрела (так что можно было надеяться, что для начала будет проще завязать отношения с ней), а она познакомит меня с другими: с той безжалостной, что перескочила через старичка, с той жестокосердной, что сказала: «Бедный старикан, прямо жаль его» — словом, со всеми по очереди, ведь ее красит уже то, что она их неразлучная подружка. И всё же, предполагая, что когда-нибудь подружусь с одной из этих девушек, что их глаза, чьи взгляды подчас меня задевали, безотчетно скользя по мне, словно солнечный блик по стенке, когда-нибудь, в силу чудодейственной алхимии, пропустят между своими немыслимыми палочками и колбочками понятие обо мне и хоть немного дружеского расположения и что сам я когда-нибудь займу место среди них, в веренице, выступающей вдоль моря — я чувствовал, что такая идея таит в себе столь неразрешимое противоречие, как если бы, любуясь на аттический фриз, изображающий шествие, я вообразил, что божественные участницы процессии меня полюбят и я смогу занять место между ними.