Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Этот драматический период их отношений — теперь подошедший к самому острому моменту, самому мучительному для Сен-Лу, потому что она запретила ему оставаться в Париже, где его присутствие ее бесило, и вынудила уехать в отпуск в Бальбек, где поблизости стоял его гарнизон, — начался как-то вечером в гостях у тетки Сен-Лу: племянник уговорил ее пригласить его подругу, чтобы она прочла для многочисленных гостей отрывки из символистской пьесы, в которой сыграла как-то раз, когда ее поставили в одном авангардном театрике; она восхищалась этой пьесой и заразила своим восхищением Сен-Лу.

Но когда она предстала перед публикой — с огромной лилией в руке, в костюме, скопированном с «Ancilla Domini» [244] … в костюме, скопированном с «Ancilla Domini» … — В русском переводе — «се, Раба Господня». Так передаются в Евангелии слова Марии: «Тогда Мария сказала: се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему. И отошел от Нее Ангел» (Лк. 1: 38). В средневековых религиозных пьесах Дева Мария почти всегда изображалась с лилией в руке. Возможно, Пруст вспомнил также картину Данте Габриэля Россетти «Ессе Ancilla Domini» (1850) (русское название «Благовещение»), где ангел протягивает Марии, одетой в белые ниспадающие одежды, белые лилии, символ непорочности. (она убедила Сен-Лу, что это будет истинное «явление искусства»), — собрание клубных завсегдатаев и герцогинь встретило ее улыбками, а монотонное, нараспев, чтение и странные, назойливо повторявшиеся слова вызвали у слушателей полузадушенные смешки, которые быстро превратились в такой безумный неудержимый смех, что бедная исполнительница не могла продолжать. На другой день все дружно осудили тетку Сен-Лу за то, что она выпустила на публику такую нелепую артистку. Один весьма известный герцог не скрыл от нее, что ей некого винить во всеобщем неодобрении, кроме себя самой.

— Какого дьявола, откалывать с нами такие штуки! Если бы еще у этой особы была хоть капля таланта, так ведь нет, ничего подобного! Черт побери, Париж всё же не так глуп, как кажется. В обществе не все дураки. Эта крошка, видать, надумала удивить Париж. Но Париж удивить не так-то просто, и уж на такую наживку мы ни за что не клюнем.

Актриса же, уходя, сказала Сен-Лу:

— Что это за ослы, что за темный, необразованный сброд, что за хамы, к кому ты меня притащил? И да будет тебе известно, все эти господа до одного строили мне глазки и потихоньку подмигивали, а я не обратила внимания на их заигрывания, вот они со мной и сквитались.

Робер и так уже питал антипатию к представителям света, но после этих слов антипатия превратилась в глубокое, мучительное отвращение, причем в особенности к людям, меньше всего его заслуживавшим, — к преданным родственникам, которые, выражая мнение всей семьи, пытались уговорить подругу Сен-Лу порвать с ним; эти попытки, как она ему внушала, объяснялись тем, что они сами были в нее влюблены. Робер тут же прервал с ними отношения, но в разлуке с подругой, как, например, теперь, он думал, что и эти, и другие люди, пользуясь его отсутствием, возобновляют попытки добиться ее милостей, и может быть, не без успеха. И когда он говорил о любителях веселой жизни, которые обманывают друзей, развращают женщин, пытаются заманить их в дома свиданий, на лице его отражались боль и ненависть.

— Я бы убил их с меньшими угрызениями совести, чем собаку, животное, что ни говори, дружелюбное, преданное и верное. А эти больше заслуживают гильотины, чем все те горемыки, кого толкнули на преступление нищета и жестокосердие богачей.

Главным его занятием было посылать возлюбленной письма и телеграммы. Она по-прежнему не пускала его в Париж, но и на расстоянии умудрялась с ним ссориться, и всякий раз я узнавал об этом по его искаженному лицу. Она никогда не сообщала ему, в чем он провинился, и он подозревал, что она и сама этого не знает, потому и не говорит, а значит, он просто ей надоел — и всё же он просил у нее объяснений, писал ей: «Скажи мне, что я сделал не так. Я готов признать свою вину», и терзавшее его горе служило ему подтверждением, что он сам во всем виноват.

А она заставляла его до бесконечности ждать ее ответов, впрочем вполне бессодержательных. Поэтому, когда я встречал Сен-Лу на обратном пути с почты (куда из всех постояльцев ходили посылать и получать письма только он и Франсуаза, он — от любовного нетерпения, она — от недоверия к слугам), он почти всегда шел мрачный и с пустыми руками. А до телеграфа ему было еще гораздо дальше.