Родольф Тёпфер: Наследство

– Большое спасибо, почтеннейший, я только что начал работать.

– Держитесь, братцы! Руки станут проворнее. Эй, прачки! Сегодня наши рубашки без вас сами стираются. Вот и жабо мое тоже попало в стирку. Ну-ка, вперед! Раз, два! Налево, направо!

– Хочешь пить? – спросил кто-то меня.

– Очень хочу, старина, но пусть раньше выпьет эта славная женщина, она работает дольше меня.

– Да пейте же, пейте, что за церемонии?»

И я пью вино, вкуснее которого в жизни не пил.

Все более охваченный волнующими меня чувствами я с возрастающим уважением смотрел туда, где при свете факелов неутомимо и тяжко трудились люди в рабочих блузах. Эти батраки и поденщики, которые и обычно так дешево ценят свой необходимый всем труд, сейчас были движимы лишь бескорыстным самозабвенным порывом естественного и высокого человеколюбия Они не имели возможности ни разговаривать, ни разделять веселья, царившего в нашей цепи, ни отвлекаться эффектной картиной пожара, ни вознаграждать себя поощрительными взглядами толпы. «Сегодня, – подумал я, – эти великодушные люди выполняют в ночной темноте самую тягостную часть общей работы, а завтра, при свете дня, они никем не замеченные, вернутся в безвестные ряды своих товарищей…» Я готов был упасть на колени перед ними: благоговение, восторг и признательность теснили мою грудь. Сознание, что я помогаю этим людям, наполняло меня гордостью, какой я не испытывал, когда меня дарили улыбками важные особы и милостиво принимали власть имущие. В эти минуты я с величайшим презрением вспоминал кареты, встретившиеся мне вечером по пути в Казино, и порадовался, что не в пример владельцам этих карет, эгоизм не помешал мне предпочесть пошлому обществу светских бездельников трогательное братство поденщиков и прачек.

Как видишь, читатель, моя роль теперь совершенно изменилась! Я уже не был тем пресыщенным, скучающим человеком, которого ты знал; я уже не был барином, который пришел поглядеть на пожар, как на любопытное зрелище; я уже не был бездельником, которого труженики осыпали бранью. Напротив, пережив превращение, быть может, даже забавное для тебя, только что прочитавшего мою историю, я стал самым ярым противником тех, кто бродил вокруг нас, не берясь за дело.

«Эй, любезные! – кричал я им. – Здесь есть место, становитесь в цепь, господа! Лодыри! Стоят, сложа руки, а тут люди не вылезают из воды уже больше шести часов. Часовой! Поддай-ка этим лоботрясам прикладом! Неправда ли, сударыня, это стыд и срам! А вы, барышня, заклинаю вас, уходите отсюда! Вы озябли, вы слишком молоды для такой тяжелой работы!»

С этими словами я обратился к юной девушке, стоявшей прямо против меня. В сумятице и в темноте я сначала не заметил ее. Но, когда разгоревшееся пламя пожара позволило мне разглядеть лица, ее молодость, милые черты, нежные белые руки и особенно мягкое выражение сострадания, появлявшееся в ее взгляде, обращенном на пылавшие дома, привлекли мое внимание. Все только что описанные впечатления, потрясшие меня, незаметно слились с чувством, возникшем во мне при виде этой прелестной девушки, – почти ребенка, явившейся на пожар, чтобы помочь своими слабыми руками мощным усилиям толпы. Мне стало жаль ее, но хотя я от души посоветовал ей уйти, я уже понял, что вместе с ней исчезнет и мое сладостное опьянение, и картина пожара, неожиданно так живо тронувшая меня, лишится своего очарования.

Она в нескольких словах объяснила мне, что дожидается своей матери, чтобы вместе с ней пойти домой: мне стало ясно, что вполне естественное смущение принуждало ее скорее оставаться здесь, чем удалиться одной, или же в обществе кого-нибудь из окружающих ее мужчин. Однако она, казалось, совсем окоченела, и соседи уже заметили, что ее ослабевшие руки не могут справиться с работой в цепи. Тот самый человек, который назвал меня белыми перчатками, сказал ей: «Бедняжка, предоставьте нам работать! А сами ступайте-ка домой и согрейтесь хорошенько! Хотите, я вас провожу? Кто займет мое место?

– Займите вы мое место, – крикнул я, – я провожу ее.

– О, с удовольствием, господин белые перчатки! Счастливого пути! А мы опять примемся за работу. Живее, солдатушки! Раз, два! Сколько ни льешь воды в глотку этого дьявола, ему все мало! Молодчина, матушка Баби, тебе следует орден! Если дьявол околеет, это ты его доконала! Ну-ка, еще раз! Поехали!»

В ответ на веселые шутки доброго малого раздался взрыв смеха, а я, тем временем, взяв девушку за холодную как лед руку, отвел ее подальше от цепи в сторону темных улиц, куда не достигал свет зарева. Почувствовав себя единственным защитником своей спутницы, я так растерялся от этой лестной мысли, что забыл даже спросить, где она живет, и куда, собственно, я должен был ее проводить. Сначала она шла очень быстро, но потом мало-помалу замедлила шаг, и наконец, остановилась, словно совсем обессилев. Я не знаю, что было этому причиной, – волнение ли, пережитое ночью, или холод, сковавший ее движения, – но поддерживая ее одной рукой, я другою сбросил с себя плащ, и, радуясь, что нашел ему такое чудесное применение, набросил на ее плечи. Помолчав немного, она наконец собралась с духом: «Сударь, – несмело сказала она, и молодой голос ее показался мне чрезвычайно приятным, – я, наверное, не встречу мою матушку, позвольте мне пойти дальше одной…