Родольф Тёпфер - Страх

У городских ворот Женевы горный поток Арва, стекающий с ледников Савойи, вливает свои взбаламученные воды в прозрачные волны Роны. Обе реки долго текут, не сливаясь; непривычные к этому зрелищу люди удивляются, видя в одном русле мутный поток и лазурные струи.

Коса, разделяющая обе реки, образует возле моста, где они сливаются, небольшую дельту, шириной не более нескольких сот шагов; здесь находится городское кладбище. Позади него тянутся огороды, орошаемые посредством больших колес, которые подымают воду из Роны и наполняют ею множество пересекающихся канавок. На этом узком клочке земли, который заканчивается ивовой рощицей, а еще дальше – песчаной отмелью, живет несколько огородников. За этой отмелью обе реки соединяются и текут дальше между источенными водою утесами, замыкающими горизонт.

Несмотря на близкое соседство многолюдного города, местность эта имеет унылый вид и не привлекает посетителей. Случается, правда, что веселая ватага школьников проходит берегом реки и, прельстясь свободой, какую сулит пустынное место, располагается на упомянутой мною отмели. Но обычно здесь никого не встретишь, разве одного-двух любителей уединенных прогулок и мечтаний. Нередко уставшие от жизни страдальцы ищут здесь смерти в речных волнах.

Мне было лет семь,»когда я впервые пришел сюда, держась за руку деда. Мы шли в тени больших буков, и дед концом своей трости показывал мне порхавших по ветвям птичек.

«Они играют, – сказал я.

– Нет, дитя мое, они летают в поисках корма для своих птенцов, приносят его и опять летят за новым.

– А где же птенцы?

– В гнездах. Отсюда их не видно.

– А почему не видно?…»

Пока я задавал эти детские вопросы, мы дошли до конца аллеи, где находятся высокие каменные ворота. Через полуоткрытые створы виднелись кипарисы и плакучие ивы, а на воротах – надпись черными буквами по белому мрамору. Непривычное для ребенка зрелище поразило меня. «Что это? – спросил я деда.

– Прочти сам, – сказал он.

– Нет, дедушка, прочтите вы, – сказал я, почему-то робея.

– Это ворота кладбища, – сказал дед. – Сюда несут мертвых. А надпись – из Библии.

– А это, дда-я мое, значит…

– Но куда же их несут? – прервал я.

– В землю.

– А зачем, дедушка? Им делают больно?

– Нет, дитя мое, мертвые в этом мире уже ничего не чувствуют».

Мы прошли мимо ворот, и больше я ни о чем не опрашивал. По временам я оглядывался на белую плиту, воплотившую для меня все страшное, что я слыхал о мертвецах, могилах и людях в черном, которых я часто видел на улицах, когда они несли гробы, покрытые саваном.

Но светило солнце, я держался за руку дедушки; мрачные впечатления уступили место другим, и когда мы вышли на берег Роны, все мое внимание сосредоточилось на реке и особенно на человеке, удившем рыбу.

Вода стояла низко, и рыболов, обутый в высокие кожаные сапоги, стоял посреди течения. «Смотрите, дедушка, он в воде!

– Он удит рыбу. Вот подожди, как только рыба дернет за леску, он и шевельнется».

Мы стали ждать, но человек не шевелился. Я все теснее жался к деду и стискивал его руку; неподвижность рыболова стала казаться мне странной. Его взгляд, устремленный на леску, таинственно исчезавшая под водой леска и царившее кругом безмолвие – все это действовало на мое неокрепшее воображение, уже взволнованное черной надписью. В конце концов, вследствие весьма известной, однако новой для меня оптической иллюзии, мне показалось, будто рыболов уплывает по течению, а противоположный берег движется вверх по реке. Я потянул деда за руку, и мы продолжали нашу прогулку.

Теперь мы шли по тропинке, затененной ивами. Стволы их прогнили; их основания украшал яркий мох, а с дряхлых вершин опускались над рекой гибкие ветви. Справа была Рона, слева – описанные мною огороды. Я засмотрелся на колесо, черпающее воду маленькими ведрами, откуда она льется в канавки; однако в тогдашнем моем состоянии духа мне не хотелось одному наблюдать вращение огромной машины, да и недвижный рыболов был еще виден. Наконец мы потеряли его из виду и вышли на отмель, которой заканчивается коса. Дедушка показал мне множество плоских и круглых камешков, научил бросать их так, чтобы они прыгали над водой, и я совершенно позабыл и ворота, и рыболова, и колесо.

На берегу был неглубокий затон с прозрачной водой. Дедушка предложил мне искупаться, снял с меня одежду и подвел к воде. Сам же сел на берегу и глядел на меня, опираясь подбородком о набалдашник своей старой трости. Я смотрел на почтенного старца, и почему-то именно таким он запечатлелся в моей памяти.