Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

Затем, не желая показывать окружающим своего недовольства, Генрих, которому хотелось за счет Франсуа прослыть кротким и добрым, вскричал:

— Раз он не выходит к нам, мы сами пойдем ему навстречу!

— Указывайте дорогу, — раздался из носилок голос Екатерины.

Вся свита направилась к старому парку.

В тот миг, когда первые гвардейцы подходили к буковой аллее, откуда-то донесся душераздирающий вопль.

— Что это? — спросил король, оборачиваясь к матери.

— Боже мой, — прошептала Екатерина, стараясь найти разгадку на лицах окружающих, — это крик горя и отчаяния.

— Мой принц! Мой бедный герцог! — вскричал другой старый слуга Франсуа, появляясь у одного из окон: в крике его слышалось неподдельное горе.

Все устремились к павильону, короля увлек общий людской поток.

Он появился как раз в ту минуту, когда поднимали тело герцога Анжуйского, которого камердинер, вошедший без разрешения, чтобы оповестить о приезде короля, увидел лежащим на ковре в опочивальне.

Принц не подавал никаких признаков жизни; у него только странно подергивались веки и губы.

Король остановился на пороге, за ним — все остальные.

— Вот уж дурное предзнаменование! — прошептал он.

— Удалитесь, сын мой, — сказала Екатерина, — прошу вас.

— Бедняга Франсуа! — произнес Генрих, очень довольный, что его попросили уйти и тем самым избавили от зрелища этой агонии.

За королем последовали все придворные.

— Странно, странно! — прошептала Екатерина, став на колени перед принцем или, вернее будет сказать, — перед его трупом. С нею оставались только двое старых слуг.

И пока по всему городу разыскивали врача принца, пока в Париж отправляли курьера поторопить врачей короля, оставшихся в Мо в свите королевы, она устанавливала, разумеется, не так учено, но не менее проницательно, чем это сделал бы сам Мирон, диагноз странной болезни, от которой погибал ее сын.

На этот счет у Екатерины имелся опыт. Поэтому прежде всего она хладнокровно и притом так, что они не смутились, допросила обоих слуг, которые в отчаянии рвали на себе волосы и царапали лица.

Оба ответили, что накануне принц вернулся в павильон поздно вечером, после того, как его весьма некстати потревожил господин Анри дю Бушаж, прибывший с поручением от короля.

Затем они прибавили, что после этой аудиенции в большом замке принц заказал изысканный ужин и велел, чтобы в павильон никто без вызова не заходил. Наконец, он решительно запретил будить его утром и вообще заходить к нему, пока он сам не позовет.

— Он, наверное, ждал какую-нибудь женщину? — спросила королева-мать.

— Мы так думаем, ваше величество, — смиренно ответили слуги, — но из скромности не стали в этом убеждаться.

— Однако, убирая со стола, вы же видели, ужинал мой сын в одиночестве или нет?

— Мы еще не убирали, ваше величество, ведь монсеньор велел, чтобы в павильон никто не заходил.

— Хорошо, — сказала Екатерина, — значит, сегодня сюда никто не входил?

— Никто, ваше величество.

— Можете идти.

И Екатерина осталась совершенно одна.

Оставив принца распростертым на постели, как его туда положили, она занялась обстоятельным исследованием любого симптома, признака, которые, по ее мнению, могли подтвердить то, что она подозревала и чего страшилась.

Она заметила, что кожа на лбу у Франсуа приняла коричневый оттенок, глаза налились кровью и под ними образовались темные круги, на губах появилось странное изъязвление, точно от ожога серой.

То же она заметила на ноздрях и крыльях носа.

— Посмотрим, — пробормотала она, оглядываясь по сторонам.

Первое, что она увидела, был факел с полностью выгоревшей свечой, которую накануне вечером вставил Реми.

“Эта свеча горела долго, — подумала королева, — значит, Франсуа был в этой комнате долго. Ах, на ковре лежит какой-то букет…”

Екатерина поспешно схватила его и сразу заметила, что все цветы еще свежие, кроме одной розы — почерневшей и высохшей.

— Что это? — пробормотала она, — чем были облиты лепестки этой розы?.. Я, кажется, знаю одну жидкость, от которой сразу вянут цветы.

И, вздрогнув, она отстранила букет подальше.

— Этим объясняется цвет ноздрей и потемневший лоб. Но губы?

Екатерина бросилась в столовую. Лакеи не обманули ее: не было никаких признаков, что кто-нибудь дотрагивался до сервировки после того, как здесь кончили ужинать.

Тут Екатерина обратила особое внимание на половинку персика, лежавшую на краю стола: на ней обозначился полукруг чьих-то зубов.