Геннадий Ананьев - Орлий клёкот - Роман в двух томах. Том второй

«Пошлют в Алай!»

Да, туристы сюда, в забытый Аллахом угол, не приезжают никогда, а если появлялся здесь европеец, в лицо которого почти никто из простолюдинов не знал, то либо уходили ходоки в горы через границу, либо кто-то исчезал бесследно. Был человек и — нет его. Никаких следов. Только слухи. Тревожно предупреждающие: поперечил человек воле Мейиримбека, и Аллах покарал его…

«Чего лютует?! Век доживает, на беседу с Аллахом пора готовиться, а он?! В Мекку бы сходил!» — вырывалось в гневе у кого-либо из дехкан — рабов бека, но тут же несдержанный в страхе призывал Всепрощающего простить его за дерзость. Знали люди, как много у бека наушников. Знали и то, чем оборачивается немилость властелина.

Завели Абдумейирима в боковушку за женской стороной, а там сандал, накрытый дастарханом. Баранина, только-только вынутая из котла, нестерпимо аппетитно парит, а шурпа в больших пиалах поблескивает в неярком, в одну лампочку свете янтарным жиром, через который даже и пару не пробиться.

Его попросили пройти к сандалу, а сами вышли. И в глупом он оказался положении: слюнки текут, голод терзает (давно уже пора разговляться), а взять мясо со стола он не может, ибо не вымыты его руки. Не станешь же ради прихоти желудка брать тяжкий грех на душу.

Минут десять томился гость, перебрал глазами все куски мяса на подносе, оценивая достоинство и недостаток каждого; он уже точно знал, какой кусок возьмет первым, только никто не входил в комнатку, ни мальчик с кумганом, тазиком и полотенцем, ни сотрапезник. Но вот, наконец, скрипнула дверь, порог переступил сам Мейиримбек, а следом и насурмленный евнух с серебряным кумганом для омовения.

Вскочил Абдумейирим, будто гюрза нацелилась ужалить его в зад, склонился в низком поклоне, совершенно не в силах справиться с навалившимся предчувствием беды. Не хватало ему даже мужества, чтобы поднять глаза и глянуть на бека.

«— Чего испугался, — мягко вопрошал тем временем Мейиримбек. — Разве я насильно позвал тебя, чтобы обидеть. Я никогда не обижал тебя. Только благодетельствовал».

Он приподнял ногу, евнух тут же, отработанно, снял галошину с ичига, потом вторую и, поддерживая за локоть, провел бека на почетное место. Для гостей оно, то место, но не слугу же сажать в голову стола.

С трудом сгибая отощавшие от ветхости ноги, опустился бек на подушку, поправил обвислый живот, очень схожий с горбом долго не пившего верблюда, и подставил сухие морщинистые пальцы свои, унизанные дорогими перстнями, под струйку воды. Мыл тщательно, но еще тщательней вытирал их, обдумывая в это время ход предстоящего разговора, определяя, что можно и нужно сказать, а о чем лучше помолчать.

Плеснул евнух воды на руки и Абдумейирима, сунул ему полотенце, давая понять, что только прихоть хозяина заставляет его ухаживать за безродным и полунищим рабом. Хотя, если вдуматься, евнух — слуга из слуг, раб из рабов. Но он допущен в покои и самого бека, и его жен, к тому же у него есть свой дом, да и денежки припрятаны на черный день, вот и дерет нос.

Абдумейириму, правда, сейчас не до того, чтобы разбираться в таких тонкостях людских отношений, он ждет, пригласит ли к трапезе хозяин или сразу начнет разговор о том, ради чего привели его, Абдумейирима, в эту глухую (стены и пол в сплошных коврах) крохотную боковушку. Курбан-хаит всего-навсего — повод. Разговор, похоже, будет с глазу на глаз, и, как теперь все больше понимал Абдумейирим, ему придется идти на Алай или выполнять другое какое-то задание, но тоже секретное.

«— Отведаем, благослови нас Милостивый и Милосердный, жертвенного барашка, пролившего кровь волей Великого вместо Исмаила, сына Ибрагима…»

По жирным губам было видно, что бек уже разговелся, но все же взял кусочек баранины, самый маленький и самый сочный — спинной позвонок; а Абдумейирим ухватил увесистую часть бараньей ноги и принялся глотать, не успевая прожевывать, мягкое душистое мясо, забыв даже, что нужно запивать шурпой.

Бек дождался, пока у Абдумейирима от ноги останется лишь обглоданный мосол, и предложил:

«— Пей шурпу и слушай, — подождал еще, пока гость, раб его, торопливо отглотнет первый глоток пряного бульона, тогда только продолжил: — Слушай и запоминай. Когда в России не стало белого царя, мой брат Абсеитбек возжелал овладеть крепостью кокаскеров, чтобы без всякой опаски владеть Алаем и путем для торговли с купцами Востока. Аллах не услышал его фатиху. Абсеитбек погиб. В бою погиб. Он стал святым. Я поехал в его дом побеспокоиться о его женах. Всем нашлось место в моем гареме, и только одна из жен моего брата не захотела поступать по закону предков. Она сбежала. Вопреки шариату. Имя ее — Гулистан. Аллах не покарал ее тогда потому, как определили факиры, улема и имам-хатыб, что несла она в себе плод от святого. Он мог бы стать святым, сын святого, но попал в руки продавшегося кяфирам. В руки Кула. Он не наш, он — потомок пленных невольников, потомок джигитов Кенесары, попавших кокандцам в плен. Казах он. Он дерзнул назвать сына Абсеитбека своим и дал ему имя Рашид. Имя Аллаха. Великий грех, ибо только Аллах — Направляющий на правильный путь. Волей Аллаха сын Абсеитбека стал большим человеком. Ему подвластны пограничники Алая. Но он слеп, ибо служит кяфирам и сам не творит обязательных для правоверных намазов. Я посылал к нему людей, чтобы вразумили они его, но его обуяла гордыня. Тебе предстоит продолжить богоугодное дело, только ты не сразу пойдешь к командиру кокаскеров. Вначале ты посетишь Кула и Гулистан. Они живут там же, где жили. Когда ходил с отцом по своей тропе, ты видел их юрту. Вы обходили ее подальше, теперь ты войдешь в нее».