Уильям Теккерей: Романы прославленных сочинителей

«Как они красивы» думал Котиксби, разглядывая этих мирных людей, вкушающих отдых на закате.

– Или вы не хочете взглянуть на хорошенькое пальтецо? – произнес за спиной у него голос, заставивший его вздрогнуть. И кто-то ухватил его сзади за фалды шедевра штульцевского портняжного искусства с такой фамильярностью, что барон задрожал…

– Рафаэль Мендоса! – воскликнул сэр Годфри.

– Он самый, лорд Котиксби, – отозвался тот, кто был им так назван. – Не говорил ли я вам, что мы еще встретимся там, где вы менее всего склонны будете меня ожидать? Не соблаговолите ли зайти? Нынче пятница, мы закрываем на закате. Рад приветствовать вас в своем доме. – Говоря так, Рафаэль приложил ладонь к груди и поклонился на старинный восточный манер. Всякие следы акцента, с каким он поначалу обратился к лорду Котиксби, исчезли: это была личина; иудей полжизни вынужден носить личину, он спокон века защищается хитроумием от преследований грубого англосакса.

Нырнув под завесу из подержанного платья, пестрого старья, потускневших блесток, мятых масок, они прошли в лавку столь же темную и мерзкую, сколь вход в нее был безобразно пестр.

– И это – твой дом, Рафаэль? – спросил лорд Котиксби.

– А почему бы нет? – ответил Рафаэль. – Шлосс Шинкенштейн мне надоел, Рейн очень скоро приедается. Во Флоренции слишком жарко, к тому же там еще не кончили строить картинную галерею, и весь дворец пропах штукатуркой. Не хотите же вы, mon cher, чтобы человек похоронил себя в Нормандии, когда до охотничьего сезона еще так далеко? Палаццо Рутантино действует мне на нервы. Знаете, этот Тициан так мрачен, я думаю завесить его моими Гоббемами и Тенирсами из моего гаагского дома.

– Сколько же у тебя дворцов, замков, шато, лавок и складов, Рафаэль? со смехом спросил лорд Котиксби.

– Вот один из них, – ответил Рафаэль. – Входите.

Шум в старом городе был оглушителен; сквозь общий грохот мрачно бубнил Большой Том, тревожно трезвонила Святая Мария, яростно бил в набат Святой Джайлс; вопли, ругань, летящие обломки кирпича, со звоном разлетающиеся стекла в окнах, стоны раненых, крики испуганных женщин, воинственные кличи нападающих на всем протяжении от Карфакса до Трампингтон-стрит, – все свидетельствовало о том, что бой был в самом разгаре.

В Берлине сказали бы, что происходит революция, и на беснующуюся толпу напустили бы кирасир с саблями наголо. Во Франции выкатили бы артиллерию и поиграли бы на ней тяжелыми зарядами. В Кембридже не обращали внимания на беспорядки: то была обыкновенная драка – студенты шли на горожан.

Началось все во время лодочных гонок. Лодка горожан с восемью портовыми силачами на веслах и с самим грозным Веслоу в загребных с разгону врезалась в корму легкой университетской гички колледжа «Медный нос», раньше всегда выигрывавшей состязания. Событие это привело к обмену запальчивыми речами. После заплыва из Гранчестера, когда лодки причалили на лугу у Христовой церкви, несогласие между горожанами и университетскими юношами, их всегдашними противниками, приняло более громкие формы с применением силы и, наконец, вылилось в открытое сражение. Кулачные схватки и стычки происходили на мирных лугах, что тянутся от университетских ворот к широким ясным водам реки Кем, а также у стен колледжей Баллиоля и Сидней-Сассекса. Герцог Белламонт, в те дни блестящий стипендиат Эксетерского колледжа, провел несколько раундов с Билли Дубом, передним гребцом в лодке горожан. Лорд Вавасур из колледжа «Медный нос» схватился с огромным мясником, первым бойцом города. Но в это время университетские колокола зазвонили к обеду, между сражающимися было провозглашено перемирие, и студенты разошлись по своим колледжам, чтобы подкрепиться.

Еще во время гонок всеобщее немалое внимание привлек джентльмен, который сидел в байдарке-одиночке и курил кальян. Он плыл ярдов на сто впереди гонщиков, так что мог вблизи и без помех наблюдать за этим любопытным состязанием. Стоило восьмивесельной лодке подойти к нему слишком близко, как он с двух-трех ударов сверкающих весел посылал свою одиночку далеко вперед и снова останавливался, наблюдая за гребцами и выпуская в воздух клубы ароматного дыма из своего мирного кальяна.

«Кто это?» – спрашивали в толпе бегущих вдоль берега и подбадривающих, по кембрийскому обычаю, гребцов на реке. «Кто это?» – на бегу гадали и городские и университетские, кто он, с легкостью столь необыкновенной, в челне столь невиданном, с непринужденностью просто оскорбительной, но с искусством величайшим оставляющий позади наших лучших гонщиков? Ответа не было; удалось узнать лишь, что накануне в гостиницу «Бочка», что против колледжа «Медный нос», прибыл какой-то джентльмен в темной колеснице дальнего следования, предшествуемой шестью фургонами и курьером, и что оный джентльмен и человек в байдарке-одиночке, очевидно, одно лицо.