Эльза Триоле - Розы в кредит

А если Мартина заберет себе что-нибудь в голову… тут ее уж не переубедишь. Она будет работать в парикмахерской, и матери нечего против этого возразить – все как у людей Мадам Донзер лично пошла к Мари и попросила отдать ей Мартину в обучение. Для начала девушка получит квартиру, стол и одежду, а там видно будет, все зависит от ее способностей. По воскресеньям она сможет навещать семью. Сидя за столом у Мари, мадам Донзер силилась проглотить специально для нее приготовленный кофе. Франсина, старшая из детей Мари, только что вернулась из санатория. Глядя на ее бледность, впалую грудь, изборожденное морщинами, как у старухи, лицо, невольно думалось: почему ее не оставили в санатории? Она держала за руку самого младшего братишку, который еще не умел ходить; четверо остальных, одетые в невообразимое тряпье – никак не догадаешься, что это за одежда была первоначально, – разглядывали мадам Донзер издали с огромным любопытством. Невообразимо грязные, они все же не казались несчастными, а глядя на них, невозможно было не улыбнуться – уж очень они были смешные, настоящие веселые лягушата. Никогда в жизни мадам Донзер не видывала ничего похожего на лачугу Мари, мусорный ящик и тот мог бы показаться цветущим садом по сравнению с этой комнатой. Мартина, несчастный ребенок, стала теперь еще дороже мадам Донзер. А уж двор, или, вернее, загон… Мари и вся детвора проводили мадам Донзер до калитки, которая, по всей видимости, много лет не закрывалась: она совсем вросла в землю, в мусор, поросла травой. «Попрощайся с мадам», – сказала Франсина малышу, нетвердо державшемуся на кривеньких ножках, он цеплялся за ее юбку и вдруг, пытаясь помахать ручкой мадам Донзер, плюхнулся голым задиком прямо в пыль загона. Всклокоченный пес весело подскочил к ребенку и лизнул его в лицо, а тот уцепился за его лапу… Мадам Донзер была окончательно потрясена.

– Мы договорились, – сказала она Мартине, – твоя мать согласна отдать тебя мне в обучение. Ты сможешь навещать ее по воскресеньям… – И она поторопилась переодеться.

Вот каким образом Мартина перекочевала из одного мира в другой. Теперь она уже по праву стала частью донзеровского дома с его эмалевой краской, линолеумом, светлым дубом, мылом и лосьоном.

Парикмахерша была вдова. Увеличенная фотография ее покойного мужа занимала почетное место над камином. Он был уроженец здешних мест и хорошо зарабатывал столярным ремеслом. Она, парижанка, вначале скучала в деревенском уединении, но, когда родилась Сесиль, примирилась и привыкла к окружавшему ее спокойствию. После смерти мужа она продала его столярную мастерскую, находившуюся невдалеке от дома, обновила свой парикмахерский салон, даже выписала из Парижа аппарат новейшей конструкции для перманента, столь совершенный, что и парижанки, приезжавшие на отдых, и особы из городка Р. и из замка причесывались у мадам Донзер. Во время каникул салон никогда не пустовал, и помощь Мартины вовсе не была излишней. В первое же лето она постигла науку мытья головы шампунем, практикуясь на мадам Донзер и Сесили; но мадам Донзер еще не рисковала применить знания Мартины на клиентуре, она хотела, чтобы Мартина привыкла к салону, заставляя ее подметать волосы с пола, чистить и полировать эмаль и никель, а по части полировки Мартину трудно было превзойти, надо было видеть, как под ее руками все засверкало! Умела она и улыбаться клиенткам; молчаливая, приветливая, одетая в белую блузу, казавшуюся еще белее от золотистого загара и совершенно черных волос, собранных в гладкий, блестящий пучок на затылке, – в свои пятнадцать лет она благодаря этой прическе выглядела как-то особенно соблазнительно. Мартина была безукоризненно опрятна. Мадам Донзер, намереваясь сделать доброе дело, сделала его к своей выгоде. Сесиль ведала хозяйством и кухней так как не любила парикмахерской; она посещала дополнительный курс занятий в Р., что было необходимо для поступления на парижские курсы машинописи и стенографии. Дела у мадам Донзер шли великолепно, она установила еще один умывальник для мытья головы и приобрела еще один аппарат для сушки волос. Скоро ей пришлось доверить Мартине даже перманент, не говоря уже о стрижке. И Мартина отлично со всем справлялась.

Ежемесячно мадам Донзер ездила в Париж. Иногда она оставалась там ночевать у своей двоюродной сестры. Мадам Донзер ездила за оборудованием для парикмахерской и за покупками для нее самой и для дочерей. Она и говорила, и думала «дочки», не делая разницы между Сесилью и Мартиной, часто одевая их совершенно одинаково, равно восхищаясь как нежно-белокурой Сесилью, так и Мартиной. Сесиль очень походила на мать, только была тоненькой, какой, вероятно, и мадам Донзер была в ее годы; а теперь мадам Донзер раздобрела – она любила поесть всласть. И мать и дочь – обе были искусными поварихами. Тонкий короткий носик мадам Донзер терялся между пухлыми румяными щеками, а очки, которые она, к сожалению, вынуждена была носить, никак на нем не держались. У Сесиль были фиалковые глаза ее матери, только она не носила очков, и такие же пепельно-белокурые, чтобы не сказать мочальные, волосы. По всей видимости, после тридцати лет она станет точь-в-точь такой же, как мать, и такая перспектива вовсе не была отталкивающей, но с теперешним ее романтическим обликом тоненькой девственной Офелии не имела ничего общего.