Анна Зегерс - Седьмой крест

В паспорт было вложено несколько банковых билетов. Рейнгардт аккуратно разгладил рукой конверт-^ с особой бережностью и нежностью. В этом конверте лежал итог опасной и кропотливой работы – бесчисленные разъезды, справки, списки, деятельность былых лет, старые связи, друзья, Союз водников и докеров – целая сеть, охватывающая моря и реки А между тем жизнь человека, чьи пальцы касались сейчас этой сети, была удушливой и тяжелой; эти несколько банковых билетов представляли, по теперешним временам, огромную сумму – фонд особого назначения, выделенный окружным руководством партии.

Фидлер опустил конверт в карман.

– Ты сам отнесешь ему?

– Нет, моя жена.

– Ты в ней уверен?

– Как в самом себе.

После бессонной ночи Лизель Редер, глаза которой уже ничего не видели от слез, одела и накормила детей. – Ведь сегодня воскресенье, – сказал старший мальчик, увидав на столе хлеб вместо булок. По воскресеньям Пауль обычно сам приносил горячие булки из пекарни напротив. От этого воспоминания Лизель снова расплакалась, а дети жевали хлеб, затаив испуг и обиду.

Итак, Пауль не вернулся, кончилась их совместная жизнь. Судя по рыданиям, сотрясавшим тело Лизель, эта жизнь с ныне исчезнувшим Паулем была, видимо, несравненной. Лизель вкладывала в нее все свои силы – не в их общее будущее, и даже не в будущее детей, но именно в эту их теперешнюю жизнь вместе. Глядя незрячими от слез глазами на улицу, она переживала горячую ненависть ко всем, кто хотел разрушить эту жизнь преследованиями и угрозами или даже обещаниями чего-то лучшего впереди.

Дети доели свой завтрак, но продолжали сидеть вокруг стола непривычно тихо.

«Неужели его будут бить?» – спрашивала себя Лизель. Свою разрушенную жизнь она видела до мелочей, видела во всех подробностях, но представить себе разрушенной жизнь другого человека было труднее, даже если этот другой и был Пауль! А что, если его будут бить, пока он не сознается, где Георг? А если сознается – отпустят его домой или нет? Позволят ему вернуться? Будет тогда все по-прежнему?

Здесь мысли Лизель остановились. Остановились и слезы, сердце подсказало, что дальше думать нельзя. Прежнее уже не вернется. Обычно Лизель понимала только то, что входило в круг ее жизни. Она ничего не знала о туманном мире, начинавшемся по ту сторону привычной действительности, и еще меньше о странных явлениях, происходивших где-то в пограничной зоне, когда все привычное ускользает без возврата или когда тени пытаются вернуться, чтобы их еще раз приняли за реальность.

Но в эту минуту даже Лизель поняла, что такое иллюзорный мир, и что такое Пауль, вернувшийся домой лишь в ее воображении – ибо это уже не Пауль, и что такое семья, которую уже нельзя назвать семьей, и жизнь вместе многие годы, которая из-за короткого признания, прозвучавшего в одну октябрьскую ночь в подвалах гестапо, уже давно перестала быть жизнью.

Лизель покачала головой и отвернулась от окна. Она подсела к детям на кухонный диван. Старшему мальчику она велела снять грязные чулки и надеть чистые, сушившиеся над плитой. Она посадила девочку на колени и пришила ей пуговицу.

Хотя Меттенгеймер и твердил себе, что за ним продолжают следить, эта мысль уже не вызывала в нем прежнего страха. Пусть шпионят, говорил он себе даже с некоторой гордостью, они наконец узнают, что такое честный человек. Все же он продолжал молиться о том, чтобы Георг исчез из их жизни, не причинив Элли никакого вреда, но и не заставив их взять грех на душу.

Может быть, этот потертый человечек, усевшийся рядом с ним на скамейке, сменил субъекта в фетровой шляпе, который так изводил его на прошлой неделе. Однако Меттенгеймер спокойно ждал возвращения сторожа с семьей из церкви, чтобы они ему отперли дом. Чудесный дом, размышлял Меттенгеймер, люди, строившие его когда-то, не были извергами.

Двухэтажный белый дом с низкой, слегка изогнутой крышей и прекрасным порталом с такой же изогнутой аркой, окруженный садом, расположенным на склоне холма, казался больше, чем был на самом деле. Раньше он стоял за городской чертой, но разраставшийся город настиг его. Ради этого дома улица слегка изогнулась – он был слишком красив, чтобы его сносить. Дом для влюбленных, которые уверены в устойчивости своих чувств не меньше, чем в устойчивости своего материального благосостояния, и уже на свадьбе думают о внуках.

– Хорошенький домик, – сказал потертый человечек. Меттенгеймер взглянул на него. – А ведь неплохо, что прежних хозяев оттуда попросили, – продолжал человечек, – пусть теперь другие поживут.