Анна Зегерс - Седьмой крест

– Эй, барышня!

Девушка останавливается, до смерти испуганная. Озирается по сторонам: вокруг все серо и тихо. Мать Эрнста спускается с пригорка у нее за спиной.

– Эй, барышня!

Девушка опять пугается.

– Барышня, вы забыли кое-что.

– Где? Что?

– Такой коротенький белокурый волосок.

Но девушка уже опомнилась, она кругленькая, крепкая и не из пугливых.

– Ну так положите его к себе в молитвенник!

Старуха не то смеется, не то кашляет. А девушка высовывает ей большой красный язык и убегает.

В небе луна словно еще раз оживает, она становится ярче, так как небо голубеет. Девушка догадывается, кто эта старуха, и в ней закипает досада. В деревнях звонят колокола. Как она могла связаться с таким парнем! Пока он был возле их дома со своим стадом, она держала себя в руках. А как ушел в Мамольсберг, нате, пожалуйста, она вдруг бежит к нему! Боже, боже! Эта карга, его мать, теперь везде сплетни распустит, но ведь она, старая ведьма, про каждую хорошую девушку сплетничает. Разве она не трепалась даже насчет Марихен из Боценбаха? Марихен ведь ребенок, ей всего пятнадцать, она сговорена со шмидтгеймовским Мессером, а тот никогда не возьмет деревенскую красотку с изъяном! И когда кругленькая девушка выходит из рощицы и приближается к кухонному окну Евгении, она уже полна гордости и обиды, как та, про которую пустили незаслуженную сплетню.

– Хейль Гитлер! Раз ты уже печешь, Евгения, отломи мне, если можешь, кусочек ванильной палочки.

– Целую палочку возьми, а не кусочек. – У Евгении в чистом стеклянном стаканчике хранятся всевозможные пряности. – Ты моя первая гостья, Софи, – говорит она, протягивая ей ваниль и на доске для теста ломтик еще теплой ватрушки.

У Софи Мангольд липкие губы – ведь ватрушка так густо посыпана сахаром, – и уже весело бежит она к своей собственной кухне, где мать смалывает кофе.

Наконец эта ночь прошла. Каждый раз, когда со стороны поселка подходила машина или доносились шаги ночного патруля, хозяин и его гость вздрагивали, и, по мере того как ночь нарастала, лихорадка страха становилась все сильнее и неотвязнее, точно тела их с каждым часом теряли способность сопротивляться.

Когда фрау Кресс наконец открыла ставни и снова обернулась к ярко освещенной комнате, ей показалось, что мужчины постарели и осунулись за эту ночь, – не только гость, но и хозяин. По ее спине пробежал легкий озноб. Взглянув на плоскую никелевую подставку настольной лампы, она увидела и свое отражение – лицо все такое же, только губы побледнели.

– Ночь прошла! – возвестила она. – Что касается меня, то я сейчас приму ванну и надену воскресное платье.

– А я сварю кофе, – сказал Кресс. – А вы, Георг?

Ответа не последовало. Когда окно было открыто и в комнату ворвался свежий утренний воздух, Георга совсем сморило, он не то заснул, не то окончательно обессилел. Кресс подошел к стулу, на котором сидел его гость, уронив голову на край стола. Заметив, что Георгу неудобно, Кресс приподнял голову спящего и слегка повернул ее. Где-то в уголке сознания закопошился вопрос, долго ли еще придется прятать у себя этого человека. Устыдившись такого вопроса, он резко приказал этому голосу замолчать. Ошибаешься, сказал он себе, я прятал бы у себя даже труп этого человека.

Георг вскоре очнулся – может быть, где-то стукнула дверь. Еще охваченный дремотой, он, следуя уже выработанной привычке, постарался определить характер разнообразных звуков, доносившихся до него: вот скрежет кофейной мельницы, вот течет в ванной вода. Он решил встать и пойти в кухню, к Крессу. Он хотел побороть эту дремоту, которая снова одолевала его, – мучительную дремоту. Но нет, сон опять навалился, и последней мыслью Георга было, что это только сонное наваждение, он не поддастся. Однако наваждение победило…

Итак, он все же пойман. Они втолкнули его в барак номер восемь. Его тело было покрыто кровавыми ранами, но от страха перед тем, что еще ждет его, он не чувствовал боли. Он сказал себе: мужайся, Георг! Но он знал, что в этом бараке ему предстоит самое страшное. И вот оно началось.

За столом, покрытым электрическими проводами и заставленным телефонными аппаратами, однако напоминавшим стол в пивной – там даже лежало несколько картонных кружков, на какие обычно ставятся пивные кружки, – сидел сам Фаренберг, впившись в Георга пронизывающим взглядом сощуренных глаз, с застывшим смехом на губах. Справа и слева сидели Бунзен и Циллиг, обернув к нему головы. Бунзен засмеялся. Но Циллиг был угрюм, как всегда. Он тасовал карты. В комнате было темно, только над столом несколько светлее, хотя Георг нигде не видел лампы. Один из проводов трижды обвивал мощное тело Циллига, и от этого зрелища по спине Георга пробегала ледяная дрожь. Однако он успел еще вполне отчетливо подумать: они и впрямь играют с Циллигом в карты. В отдельных случаях, стало быть, классовые противоречия уже сняты.