Уильям Голдинг - Клонк-клонк

Шимп, который был здесь, застонал, и вновь по его лицу потекли слезы. Шимп, который был там, протянул руку к Стрекозе, и тот улыбнулся в ответ; но Яростный Лев оттянул славного мальчика за лодыжку. Прекрасная Птица неловко поднялся и заковылял походкой Главного Шимпа, и Старейший из Старейших расхохотался. Шимп стукнул себя по коленям кулаками. В голове словно грохнула грозовая туча — шквал ветра, вспышка огня. Он запел от разрывавшей его боли:

— Я — Леопард, Который Бьет Водяной Лапой!

Он был Леопард Леопардов, огромный и гибкий. Он был из огня и лунного света. Он шел по лесу, подрагивая хвостом, оскалив клыки, и глаза его были подобны молниям. Он возник перед ними в темноте, и они заскулили от страха. Они попадали на колени, прося пощады, но увидели, что бесполезно, и побежали. А Стрекоза так и остался стоять на коленях — Стрекоза до того испугался, что не мог даже убежать. Он снова стал мальчиком, ласковым, скромным и боязливым. Леопард Леопардов схватил его, и тот закричал от страха. Леопард не стал гнаться за охотниками, которые тряслись, укрывшись среди деревьев, и унес мальчишку с собой в темноту…

Могучий Слон был самый могучий на свете. Его стадо было самое большое на всей равнине. Оно признало его вожаком. Он был Главный Слон. Он возвышался среди других — как мужчина среди мальчишек, как Старейший из Старейших среди женщин. Голова его была видна надо всеми. Уши его закрывали солнце, бивнями он выворачивал огромные деревья. Когда он трубил, ему отвечали горы, а все живое смолкало. Ноги его наводили ужас на любых тварей с клыками и с когтями. Даже Леопард Всех Леопардов, Леопард Водяная Лапа крадучись уходил прочь, едва заслышав грозную поступь. Могучий Слон решил идти и очистить мир. Он вышел из леса. Он отшвырнул огромные ветки, и глаза его засверкали огнем, когда он увидел, кто стоит на равнине. Это были охотники, маленькие людишки, убийцы — Могучий Слон сразу заметил возле костра отрубленные коровьи копыта. Он затрубил, и ему отозвались горы. Он вырывал деревья, прокладывая себе дорогу, раскалывал скалы. Старейший из Старейших влез на дерево и заверещал от страха, но он вырвал дерево с корнем и зашвырнул вместе со Старейшим за горы. Он раздавил Прекрасную Птицу и Яростного Льва! Стрекоза упал перед ним ничком, дрожа и плача от страха. Могучий Слон оставил его напоследок. Он раздавил дубовыми своими ногами Светляка и Бегущего Носорога. Наступил на последнего оставшегося перед ним охотника, человека с посиневшей лодыжкой и зажатой в руке флейтой! Кровь хлынула горлом…

Шимп, который был здесь, подпрыгнул и заверещал так, будто сел в колючки. А потом он падал, падал, падал, вниз, вниз, вниз, ударяясь о камни, срывая кожу. Он хватался за скалы и чувствовал, как выступает кровь. Ноги нашли наконец опору, и он остановился, прижавшись щекой к скале. Вокруг с криками носились птицы.

Постепенно птицы угомонились, наступила тишина, остались лишь камни и молочный свет. Он облизал разодранные пальцы, осмотрел окровавленные колени. Внизу, под ним, на ветках кустарника — куда он смахнул их случайным движением — лежали копье и флейта. Он спустился, сунул флейту за пояс, взял в левую руку копье. Подождал, оглядел равнину и лес. Небесная Женщина лежала на самой вершине небесного дерева. Он тотчас вспомнил, что где-то там, внизу, есть охотники, далекие и равнодушные. Понял, что он один, что он — Шимп, Который Остался Здесь. Нахлынувшие чувства распирали ему живот так, словно там завелся ребенок. Он не знал, как с ними справиться. Он услышал свой голос и застонал, завыл, обращаясь к горам и к Небесной Женщине, к лесам и равнине, словно он был не Леопард, а пес. Он забыл про опасность, по щекам полились слезы. Он выл и выл, а скала насмешливо выла в ответ. Он ударил себя по лицу кулаком, но не почувствовал боли. Даже птицы внимали его горю молча, не отозвавшись ни звуком, ни взмахом крыла. Птицы спокойно сидели в своих гнездах, слушая вой пса и подвыванье скалы.

Наконец он не смог даже выть. Он скулил, и голос его плыл по поверхности скорби, такой же глубокой, как прежде. Потом чувства вдруг прояснились, обрели смысл, словно что-то должно было вот-вот явиться на свет. Из них родилось знание, определенность. Неуклюже он побежал вдоль скал; и скулил на бегу:

— Ма! Ма!

Небесная Женщина уже наполовину спустилась со своего дерева, но была до того яркая, что все небо принадлежало ей, кроме одной точки, одной искры света высоко над горами, там, где вечером село солнце. Шимп бежал трусцой, медленно, продолжая время от времени скулить. Шимп перешел на трусцу, когда на ум стали приходить воспоминания, — сначала он вспомнил, как детей отправляли в хижины до утра, если Небесная Женщина выходила с большим животом, а матери и девочки постарше занимались тогда всю ночь какими-то непостижимыми делами. Потом вспомнил, что у него самого матери не было, она умерла — случайно, конечно, — такое часто случалось с этими странными и загадочными существами. Всю жизнь смерть матери значила для него немного, и только сейчас впервые он остро ощутил ее отсутствие, хотя не понимал, что же такого могла бы она сделать, чтобы унять его боль. Не было у него и своей женщины, что тоже случалось, правда нечасто. Но если когда-нибудь кто-то из охотников, кто жил один, и задумывался об этом, то думал только как о редкой удаче. Да, сорвавшись с места от горя, Шимп побежал именно к женщинам, но потом — когда притерпелся к боли, как притерпливаются к ране, — почувствовал то же, что чувствует человек, подбирающийся к берлоге. За Шимпом бежала тень, правая нога перестала подламываться на бегу. Это было странно, но объяснимо. Шимп бежал вдоль скальной гряды. Крутые, терявшиеся вдали склоны поднимались справа налево. И больная нога обрела здесь неожиданную опору. Это тоже гнало вперед, самым непостижимым образом заставляя стремиться туда, куда попадать ему уже и не очень хотелось.