Витольд Гомбрович - Фердидурка

В сущности, пусть слово будет либо инструментом реального интереса личности, либо же пусть оно откровенно и бескорыстно служит чистому созерцанию и высшему, объективному познанию; когда, однако, кто-то лжет, не добиваясь ложью никакой реальной выгоды, напрашивается вопрос, зачем он лжет и зачем вообще живет? Разве не должен человек стремиться к возможно наиболее точному выворачиванию себя наружу? Если в голове другого человека возникает ложное представление о тебе, разве это не самый большой урон жизни? Ибо если ты фальшив в его глазах, то и он должен в твоих глазах выглядеть фальшивым, а уже потом все тут оборачивается сном, пронизанным ложью. Однако, глядя на вас, могло бы показаться, будто человек страшится действительности как своего смертельного врага, что его призвание издеваться над нею, раздувать ее по своей прихоти, что пишущий человек нужен не для отыскания реалий, но для того, чтобы выдуманными сказочками оболгать мир до невозможности, сверх всякой меры. Неужели вы не понимаете, что последовательный, твердый курс на правду – это постулат не только жизни, но и достоинства? Посмотрите, как неутомимо великая и неумолимая действительность, темная стихия разоблачает и компрометирует тех, кто во что бы то ни стало хочет запереться в своей частичке, – ложь убивает их на месте! Какое же это бесстыдное вранье! Какой же циничный и глупый вздор! Наша частица никак не может быть нами; она либо хуже нас, и тогда мы лучше ее; либо же она лучше, и тогда хуже мы. Наши произведения всегда компрометируют нас – потому, что они или лучше, или хуже нас. Мы выплевываем слово, книгу, произведение, фразу, которые не наши, а что-то случайное, равнодействующее тысяче факторов, и только после этого лихорадочно приспосабливаем себя к этому, создаем себе реальносгь на принципах части, дабы она создавала нас. Так постоянно в истории рождаются бесподобные чудачества высшего света, все эти кринолины, брюки гольф, фраки и помпоны интеллигентов, забившихся в бутылку частицы. Посмотрите на народ, который, едва выросши из земли, не так уж и почитал части – насколько же меньше, чем вы, осмеял он себя за века. Святой и добрый народ всегда был более или менее реальным и нормальным, одна интеллигенция, оседлав частицу, шутовски носилась под потолком. Воистину, могло бы почудиться, будто чем человек умнее и способнее, тем более подвержен он глупости, преступлению и безумию. Такой человек, вместо того, чтобы просто-напросто признать, что он солгал, не остановится перед кровью, убийством, поджогом, чужой смертью, да и собственной тоже, – лишь бы придать реальность лжи, и в этой убогой смерти за бахвальство попытается усмотреть еще одно свое право на превосходство. А затем всех вокруг примется заталкивать в эту часть per fas et nefas, будучи готов, скорее, весь мир подогнать под себя, чем себя под мир, – а поскольку каждый делает это на свой лад что захочет его рука, нога, попочка, возникает уморительная суматоха, начинается взаимное мордобитие, все более настойчивое и до такой степени фальшивое, что даже страдание перестает быть важным, а смерть превращается в психическую процедуру. Как же много сегодня людских сообществ, насильно загнанных в частичку, скачущих на частичке, словно на коне, в темное будущее, – а рядовой прохожий не понимает, что случилось, почему эта частичка, а не другая, отчего не та, почему таким вот образом велят ему одурманиваться, а не каким-нибудь иным, отчего это, а не то, – и, сидя на земле, он плачет, а одновременно шествует, распевая гимн, тогда как бубны бьют бум, бум, бум, флейты фью, фью, фью, а трубы и тромбоны муху, муху, муху, ме, ме, ме – и части его тела запущены и крутятся все скорее и яростнее, а сам он между тем сидит на земле, обливаясь горючими слезами.

Господа, если бы мне было позволено тут, на этом самом месте, описать второсортного творца, я бы сказал вот что. Заплутавшись в туманных общих местах, теориях и иных концепциях, которые неутомимо производят тысячи эстето-философствующих знатоков, вы утратили спасительное чувство реальности и ошибочно видите реальность вашего мастерства там, где ее нет и в помине, то же, что представляет собою подлинный смысл ваших начинаний, вы склонны считать неприятным приложением. Второсортный творец на старый лад, по примеру гениев и мастеров, Искусство почитает высшей целью, а то, что его, творца, не хотят и над ним издеваются, он называет ударом судьбы и объясняет это низким культурным уровнем публики. Странная претензия, от которой мир наверняка не изменится, и если гора не хочет идти к Магомету, не должен ли Магомет идти к горе? Если же над вами смеются, выставьте целью своего творчества то, чтобы не смеялись, а коли вас не хотят, то озабоченность, которую это у вас вызывает, превратите в главный и официальный мотор творчества, откровенно стараясь добиться того, чтобы вас захотели. Итак, вместо горделивой и высокомерной позиции освященного высшим духом Творца я предлагаю вам общительность, позицию убогую и низкую, позицию человечишки, который сладкоречием своим ставит себя в смешное положение, компрометирует себя, но который стремится не быть посмешищем и не позволять себя компрометировать. И тогда, быть может, вы станете не так смешны, как сейчас, более естественны и легче заслужите милость Божескую, да и человеческую тоже. Ибо комизм осознанный, комизм, который оборачивается капитальной проблемой жизни, не позорит в такой степени, как комизм, без спросу выползающий из-под воротничка. И точно так же осознанное неуменье перестает быть позором. И миллионы людей, испытывающих те же муки, что и вы, господа, но страдающих меньше вас из-за отсутствия формы и сноровки выворачивать наружу свое нутро, с чувством облечения будут приветствовать такое откровенное признание, эту писательскую позицию, стократ более правдивую и достойную, чем прежняя. Ошибка, которую нахально и повсеместно мы допускаем, состоит в том, что мы чересчур поспешно отождествляем себя с нашей случайной формой и чересчур наслаждаемся ее фальшивым блеском. Не забудем, однако, что второсортный писатель, как на то указывает само это определение, не тот, кто владеет формой – он всего лишь жертва которая, унижаясь, терпя насмешки и обливаясь потом, старается дотянуться до формы, он тот, кто взбирается, но еще не взобрался, и тот, кто выпрямляется, но еще не выпрямился. Так откуда же эта мина, будто все в вас уже было улажено, урегулировано, упорядочено, откуда эта тяга к законченности? Неужели это так трудно – вместо того, чтобы бахвалиться произведениями, стыдиться своих произведений – и все-таки писать их?