Йоханнес Йенсен - Йомфру

В западной части Химмерланда, где-то возле Саллинга, на побережье, которое тянется далеко-далеко, стоят четыре большие крестьянские усадьбы. Несколько столетий тому назад была здесь одна вольная крестьянская усадьба, и называлась она Страннхольм. Местность эта пустынная, малозаселенная. Владельцы Страннхольма на протяжении многих поколений торговали скотом; большую часть их имения составляли заливные луга шириной в целую милю, прилегавшие к фьорду. Земли на берегу, тощие и песчаные, мало занимали хозяев Страннхольма. Хозяева этой усадьбы всегда были необщительны. А все оттого, что жили на отшибе. По внешности и привычкам они не очень отличались от других здешних крестьян; пожалуй, были чуть грубее, резче, потому что родились свободными и жили в достатке. Но вообще-то они придерживались местных обычаев и вели себя как и все прочие простые люди. Очень спокойные, они много времени проводили на свежем воздухе, обутые в тяжелые сапоги и в сопровождении целой своры собак. Последнего из семьи звали Йорген Дам. Он еще владел усадьбой целой и неделимой. Йорген много читал, писал и путешествовал за границей. Состарившись, он разделил имущество между двумя сыновьями, и вся усадьба была поделена на две равные доли: Северный Страннхольм и Южный Страннхольм. Братья отлично ладили между собой. Они больше тяготели к земледелию, а так как в каждой усадьбе дел стало ровно на половину меньше, само собой получилось так, что у братьев установился образ жизни еще более простой, чем у их родителей. Мало-помалу в округе почти забыли, что они были из дворянского рода. Но тяжелые времена, которые настали после войн со Швецией [2], сильно ухудшили отношения между братьями, так как они, вместо того чтобы держаться вместе, стали думать каждый только о себе.

У обоих братьев были дети. И с тех самых пор, когда дети были совсем маленькими, у их родителей зародилась священная идея поженить их, чтобы снова объединить усадьбы. Похоже было, что идея эта осуществится; когда дети подросли, из них, как бы само собой, вышла пара. О других детях в усадьбах речь в этой истории не пойдет, их жизнь складывалась за пределами Страннхольма. Речь пойдет здесь о сыне Матиасе из Северного Страннхольма, юнкере Матиасе, как его называли, и о малютке Бирте из другой усадьбы, самой судьбой предназначенных друг для друга. Матиас был любимцем своего отца, так же как и Бирте любимицей своего, и эти двоюродные брат с сестрой, казалось, и сами с малолетства избрали друг друга. Когда они познакомились крошечными детьми, сидя на большом столе, они жадно ухватились друг за друга маленькими ручонками. Все детские годы им позволяли быть вместе, их постоянно опекали и баловали. Матиас и Бирте подрастали и, казалось, все больше подходили друг другу; они выросли красивыми, оба были учтивее и темпераментнее, чем их братья и сестры. Детство их было долгим и беззаботным – бесконечное время свежести и благодати: залитые солнцем вересковые пустоши и песчаные отмели, луга с заросшими травой канавами и тихий, уединенный берег фьорда. Чего не видел никто другой, то замечали эти двое. Золотистый, колющий летучий песок становился в их руках сокровищем из крошечных драгоценных камней, отливающих бесчисленными нежными, еле уловимыми оттенками. Вересковые пустоши и луга были для них миром, населенным самыми разнообразными существами: жуками, ящерицами, жабами и ласточками. И все эти существа стали их друзьями. Они знали множество птичьих гнезд, разбросанных то тут, то там, называли их своими и навещали в сумерках. Они вынимали оттуда еще теплые яйца, чтобы подержать их немного в руках, в то время как птицы, будь то чибисы или жаворонки, сидели в ожидании где-нибудь поблизости и смотрели на них, словно умоляя смилостивиться над птенцами. Дети почти всегда были на воздухе, всегда над ними возвышался огромный бесконечный небесный свод.

Если можно сказать, что их детство было неразрывно связано с одним, неизменно повторяющимся звуком, навсегда запечатлевшимся в их памяти, то был крик морской ласточки – он почти всегда разносился над низиной на границе между побережьем и вересковой пустошью. И всегда звучал громче и отдаленнее, чем крики других птиц.

Одинокая морская ласточка всегда парила высоко-высоко над небесным сводом и кричала так тревожно и так скорбно, так знакомо и так загадочно. «Гира! Прочь с дороги!» Небольшая белоснежная птица широко, хотя и не очень уверенно взмахивала крыльями, казалось, ей нечего было сказать, но она не могла молчать во время перелета с уединенного фьорда на пустынную вересковую пустошь и обратно; эта птица прочерчивала небеса, сиявшие над их счастливым детством.