Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

Прислонившись к клетке, он уставился вдаль сквозь открытую дверь. В мирной неге теплого хлева его возмущение незаметно превратилось в острое чувство жалости к самому себе. Сияющее небо, цветущая ветка, покачивающаяся в проеме двери, мягкая шерстка животных — все усиливало в нем эту жалость.

Неожиданно вновь послышались раскаты. Не такие ровные, как до этого, но заметно усилившиеся. Они бесцеремонно ворвались в его личное горе — эти глухие подземные барабаны. Они барабанили и барабанили, и постепенно в нем опять поднял голову страх. Но это был уже совсем другой страх. Этот страх был глубже. А с ним как назло никого не было, и он не мог опять обмануть себя, переубеждая других, а заодно и себя самого. Теперь он почувствовал этот страх по-настоящему, в полной мере; он клубился у него в груди, заполняя все внутренности, распирая желудок, поднимался к горлу. «Я же не совершал никаких преступлений, — вяло, неуверенно внушал он себе. — Я просто выполнял свой долг. У меня есть свидетели. Много свидетелей. Бланк, например. Я еще совсем недавно угостил его сигарой, вместо того чтобы отправить его в лагерь. Другой бы на моем месте просто отобрал бы у него магазин. Бланк сам это признает, он все подтвердит, если потребуется. Я обошелся с ним по-человечески, он это подтвердит под присягой». «Ничего он не подтвердит», — раздался вдруг чей-то холодный, чужой голос у него в груди. Он даже непроизвольно оглянулся — так отчетливо прозвучал этот голос. За спиной стояли грабли, лопаты и метлы, выкрашенные в зеленый цвет, с добротными деревянными ручками… Ах, если бы сейчас можно было превратиться в какого-нибудь крестьянина или в садовода, в какого-нибудь хозяйчика, стать каким-нибудь нулем без палочки! Эта проклятая ветка! Ей хорошо — цветет себе и в ус не дует. И никакой тебе ответственности. А куда деваться оберштурмбаннфюреру СС? С одной стороны русские, с другой — англичане и американцы, куда тут податься? Сельме легко говорить. Удирать от американцев, значит, бежать навстречу русским. Нетрудно представить себе, что бы они с ним сделали. Они не для того прошли через всю свою разоренную Россию, от самой Москвы и от Сталинграда, чтобы пожелать ему доброго здоровья.

Нойбауер вытер пот со лба. Прошелся взад-вперед. Ноги были словно чужие. Нет, нужно сосредоточиться и хорошенько подумать. Он на ощупь выбрался наружу. Воздух был удивительно свежим. Он сделал несколько глубоких вдохов, но вместе с воздухом в грудь, казалось, ворвался и прерывистый гул на горизонте. Он вибрировал в легких и вызывал слабость в ногах. Нойбауер вдруг легко и плавно, без отрыжки, начал блевать под дерево, стоявшее посреди нарциссов. «Это пиво… — пробормотал он. — Пиво с водкой. Не пошло…» Он покосился в сторону калитки. Альфред не мог его видеть. Он еще постоял немного, чувствуя, как просыхает на ветру пот, и медленно пошел к машине.

— В бордель, Альфред.

— Куда, господин оберштурмбаннфюрер?

— В бордель!! — взорвался вдруг Нойбауер. — Ты что, забыл немецкий язык?

— Бордель закрыт. Там сейчас лазарет.

— Ну тогда поехали в лагерь.

Он сел в машину. Конечно, в лагерь. Куда ему еще ехать?

— Что вы скажете по поводу нашего положения, Вебер?

Вебер равнодушно взглянул на него.

— Прекрасное положение.

— Прекрасное? В самом деле? — Нойбауер потянулся за сигарами, но вспомнил, что Вебер не курит сигар. — К сожалению, не могу вас угостить сигаретами. Была где-то пачка, а теперь пропала. Черт его знает, куда я ее засунул.

Он недовольно покосился на забитое досками окно. Стекло лопнуло во время бомбежки, а новое было не достать. Он не знал, что его сигареты, украденные в момент всеобщей неразберихи, через рыжеволосого писаря и Левинского перекочевали к ветеранам 22-го блока в виде хлеба. Им хватило этого хлеба на целых два дня. К счастью, его тайные записи на месте — все его гуманные распоряжения, которые каждый раз превратно истолковывались Вебером и его помощниками. Он украдкой наблюдал за Вебером со стороны. Лагерфюрер казался совершенно спокойным, хотя грехов у него было хоть отбавляй. Взять хотя бы эти последние казни в подвале крематория…

Нойбауера вдруг опять бросило в жар. У него было алиби. Даже двойное. И все же…

— Что бы вы стали делать, Вебер, — сказал он задушевно, — если бы на какое-то время, из тактических соображений — вы понимаете! — ну, скажем… чтобы выиграть время, в общем, если бы противник на короткий период оккупировал страну, что, разумеется — прибавил он поспешно, — как уже не раз доказывала история, еще вовсе не означало бы поражения?