Луи Арагон: Наседка

Этот вечерний час становился для скованного человека ежедневной пыткой, когда он изнемогал от бессилия и надежды. Обитатель соседней камеры с величайшим терпением повторял один и тот же сигнал, должно быть надеясь, что кто-то в конце концов ответит ему. Арестант пытался воспроизвести этот призыв, в точности повторить его ударами головы о стену. Но он не знал секрета этого языка. Дальше простого повторения он пойти не сумел. Впрочем, в нынешний вечер он был слишком слаб и для такого сигнала, который мог бы сообщить незнакомому другу, что он еще жив. Многоголосый концерт, шедший изо всех камер, отдавался болезненным звоном в распухшей голове. Было что-то нелепое в том упорном внимании, с каким этот несчастный ловил непонятные ему звуки. Он, пожалуй, и сам не мог бы сказать, чего ему больше хотелось – чтобы все замолчало вокруг или чтобы переговоры узников налились оглушительной силой и сотрясли тюремные стены. Подобно человеку, на которого неожиданно напялили наушники радиста и который, не зная азбуки Морзе, слышит сигналы бедствия с далекого корабля, он скрежетал зубами, закрывал глаза, но не в силах был заткнуть себе уши. У него наверняка был жар. Будь жар посильнее, его, может быть, перевели бы в больницу. Впрочем, рассчитывать на больницу не приходилось. Ничего, скажут ему, от такого жара не умирают! В ушах звенели колокола. И по-прежнему раздавались глухие удары в стену, упорные, настойчивые. Господи, о чем они могут так долго рассказывать? Ночь давила своей духотой. «Я ничего не сказал… я ничего не сказал…» По нему с жужжаньем ползали тяжеленные мухи. Когда они доползали до затылка, человек вздрагивал, точно конь в упряжке. Внизу живота нестерпимо зудело. Он попробовал почесать это место, ерзая по тюфяку, но его пронзила боль в пояснице. Жар. «Я ничего не сказал…» Но волшебная фраза утратила свою целительную силу. Она прокручивалась теперь в мозгу механически, от нее уже не было никакой пользы. «Я ничего…» Под закрытыми веками мерцали цветные сполохи, фосфоресцируя и угасая; пробегали неясные тени. Чье-то лицо, выражение чьих-то губ, обезумевшие глаза… А может, то был пейзаж вдалеке, под затянутым свинцовыми тучами грозовым небом… И – птичий двор, куры, наседки… Сон упал на него, как сеть на добычу.

Он проснулся от непонятного шума и от вспыхнувшей следом боли. Вокруг по-прежнему было темно. Но на уровне его взгляда что-то двигалось, шарил по камере луч зыбкого света – наверно, от карманного фонарика надзирателя. Упал в темноту конец нерасслышанной фразы, хлопнула дверь. В камере кто-то остался! Человек понял, что мимо прошел кто-то в брюках. Неизвестный возился где-то рядом. Топтался, даже споткнулся. За что задел он ногой? Было слышно дыхание. «Да что здесь такое?» Кто из них двоих сказал: «Да что здесь такое?»?

Они не спешили знакомиться. Когда старожил понял, что ему дали товарища, он сразу изготовился к обороне.

Наседка. Это, конечно, наседка. Несомненно, наседка. «Я ему ничего не скажу», – подумал он, и все его раны дружно подтвердили это решение. Он застонал. Другой отозвался:

– Не будем унывать. У вас тут даже довольно мило! Разрешите представиться – Голье, Жозеф Голье…

Да, забавно, ничего не скажешь. Каков он собой – высокий или низкий, худой или толстый? Одно несомненно: это наседка. Но пришел он, конечно, кстати: теперь будет проще сладить с парашей. Да и с водой тоже! Новичок нащупал кружку, дал напиться.

– Да у вас жар, старина…

Было странно – в темноте только руки, без лица.

Что они подумали утром, когда разглядели друг друга? Гнусная камера в грязном свете начинавшегося дня, лежащее в нечистотах тело, скованные за спиной руки – перед вновь прибывшим раскрылась вся бездна постигшего обоих несчастья. Первый узник чуть приподнялся на боку и взглянул на чужака, на эту наседку. Невзрачного вида субъект, на тощей фигуре болтается широкое, не по размеру белье, глаза чудные… Крыса какая-то… Да, впечатление он производил неважное. А новичок глядел на человека, лежавшего на тюфяке, и у него дрожали губы. Спать ему пришлось на полу.

– Они вас били? – спросил он.

– Похоже! – отвечал тот.

Они не успели привыкнуть друг к другу, как дверь опять отворилась и к ним втолкнули третьего постояльца – верзилу огромного роста с черной копной лохматых волос, распадавшихся посредине лба на прямой пробор. На сей раз оба подумали об одном и том же. Вот этот 'наверняка был наседкой.

Так или иначе, их было уже трое, трое в этом зловонии, трое в этом скудном пространстве, где и одному-то достаточно тесно; спать им теперь приходилось по очереди, причем у первого узника, израненного, избитого, да еще в наручниках, оспаривать право на тюфяк было трудно. Жозеф Голье оказался самым разговорчивым из троих. Первый лежал, стиснув зубы, и нельзя было понять, молчит ли он потому, что ему плохо, или он скорее откусит себе язык, чем произнесет хоть слово. Верзила сказал, что его фамилия Дюпоншель и что он попал сюда по ошибке. Мухи казались счастливыми оттого, что в хлеву теперь было уже трое животных.

Читать дальше