Чарльз Диккенс - Дом с привидениями

Если бы я уже отдышался и мог бы отвечать, я бы сказал, что у меня нет ответа; поскольку же я еще не отдышался, то и вовсе ничего не ответил. Мисс Гриффин и незнакомец поставили меня между собой и отвели назад во дворец в каком-то новом качестве, хотя и (как я с изумлением осознал) совсем не в качестве преступника.

Мы вошли в комнату, и мисс Гриффин тут же вызвала к себе свою неизменную помощницу, Месрура, Предводителя Чернокожих Стражей Гарема. Пошептавшись с нею о чем-то, Месрур принялся утирать слезы.

— Благослови вас Бог, миленький мой! — сказал сей офицер, поворотясь ко мне, — С вашим папочкой очень плохо!

— Он болен? — спросил я с замирающим сердцем.

— Да смилуется над вами Господь, мой ягненочек! — произнес славный Месрур, опускаясь на колени, чтобы я мог припасть головой к дружескому плечу. — Ваш папа умер!

При этих словах Гарун аль-Рашид обратился в бегство, сераль исчез, и с того мгновения я никогда более не видел ни одной из восьми прекраснейших дочерей земли.

Меня забрали домой, где царила не только Смерть, но и Долги, и все пошло на распродажу. Некая неведомая мне сила, смутно называемая «Скупка», облила мою кроватку таким презрением, что пришлось положить туда еще и медную лопаточку для угля, вертел и птичью клетку, чтобы все вместе это создало «Лот», а потом он пошел с молотка за ломаный грош и старую песню. Я слышал, как об этом говорили, и все гадал, что же это за песня такая и до чего же, должно быть, грустно ее петь!

А потом меня послали в громадную, холодную, неласковую школу для взрослых мальчиков, где и еда, и одежды были тяжелые и скудные, и ни того, ни другого не хватало вдоволь; где все ученики, и большие, и маленькие, были грубы и жестоки; где мальчишки знали про распродажу абсолютно все задолго до того, как я туда поступил, и постоянно распрашивали меня, во сколько меня оценили и кто меня купил, и вопили мне: «Раз… два… три… продано!» Я никогда и никому даже шепотом не сообщал в этом гнусном месте, что некогда был Гаруном и владел сералем: ведь я знал, что если хотя бы упомяну об этом, то мне придется так худо, что уж лучше будет сразу броситься в грязный пруд возле площадки для игр, вода в котором напоминала на вид тухлое пиво.

Увы мне, увы! С тех пор, как я поселился в детской, друзья мои, ее не посещал никакой призрак, кроме призрака моего же собственного детства, призрака моей невинности, моей наивности. Много раз преследовал я этот призрак: но никогда мои широкие взрослые шаги не могли догнать его, мои большие взрослые руки не могли его коснуться, мое взрослое сердце не могло вновь ощутить всю былую его чистоту. И вот теперь вы сами видите, как я стараюсь идти по жизни бодро и радостно, насколько это удается мне, обреченному брить в зеркале постоянно меняющихся клиентов, а также ложиться и вставать со скелетом, назначенным мне в пожизненные спутники на этой земле.

Мой друг и поверенный задумчиво потер свое лысое чело — надо сказать, удивительно похожее на чело Шекспира — точь-в-точь, как потирает его в тех случаях, когда я обращаюсь к нему за профессиональным советом, и взял солидную щепотку табака.

— Мою спальню, — сообщил он, — посещал призрак Судьи.

— Судьи? — воскликнули мы все хором.

— Именно. В парике и мантии он сидит на Судейской Скамье во время сессии. Когда мы расходимся по комнатам на ночь и я присаживаюсь перед сном в удобное белое кресло у камелька, то порой вижу и слышу его. Я никогда не забуду рассказ, что поведал он мне, и я ни на миг не забывал его с тех пор, как впервые услышал.

— Значит вы уже видели и слышали этого судью раньше, мистер Андери? — спросила моя сестра.

— Частенько.

— То есть, он никак не связан с этим домом?

— Нет-нет. Он то и дело возвращается ко мне в часы праздности и досуга, и история его преследует меня неотступно.

Мы все как один тут же потребовали рассказать нам эту историю, чтобы в дальнейшем она могла преследовать также и нас.

— Он почерпнул ее из своего судебного опыта, — предупредил мой друг и поверенный, — и она выдержана в судейском духе.

Слова эти относились, разумеется, не к новой понюшке табака, которая их сопровождала, а к истории, которая за ними воспоследовала.

В самом начале нашего века на маленькой ферме в северном округе Йоркшира поселилась некая достойная чета по фамилии Хантройды. Они поженились уже на склоне лет, хотя и «начали водить дружбу» на заре юности. Натан Хантроид был батраком на ферме у отца Хестер Роуз и сделал ей предложение, однако родители ее в ту пору придерживались мнения, что она может сделать партию и получше. Поэтому, даже не спросившись дочери, они с высокомерием отвергли Натана. С горя молодой человек покинул родные края, порвав со всеми своими былыми связями, и вот когда ему уже перевалило за сорок, его дядя оставил ему небольшое наследство, которого хватило бы на то, чтобы обзавестись маленькой фермой, да еще и положить остаток в банк на черный день. Одним из последствий этого завещания стало то, что Натан начал подыскивать себе жену и хозяйку — но занимался этим спустя рукава, покуда в один прекрасный день не услышал, что его старая любовь, Хестер, отнюдь не процветает в богатом замужестве, как он всегда полагал, а напротив, служит прислугой в городке Рипон. Отец ее обанкротился и попал на старости лет в работный дом, мать умерла, единственный брат в поте лица трудился, чтобы прокормить большую семью, а сама Хестер стала простой служанкой, простой и не слишком привлекательной (ей исполнилось уже тридцать семь). Услышав о подобном повороте колеса Фортуны, Натан испытал что-то вроде угрюмой радости (которая, к его чести, длилась на больше однойдвух минут). Впрочем, знакомому, который сообщил ему об этом, он не сказал ничего вразумительного, как не обмолвился об этом и никому другому. Но через несколько дней, одетый в свой лучший воскресный костюм, он постучался в дверь черного хода миссис Томпсон в Рипоне.